Дракон это и был. Двигатель на нем работал независимо от ходовой части, периодически взрываясь облаком непрозрачного дыма, и, когда экипаж выплывал из него, восторженных ребятишек, бежавших за ним, становилось еще больше, и тогда казалось, что именно они являются подлинным двигателем этого прогресса. По крайней мере хвостом дракона они были. Потому что, когда рассеивалась дымовая завеса и они становились видимыми, тогда и продолжалось движение. В остальное время волы мирно спали, как и положено ночью.
К замечательным, лирообразным рогам их были привязаны разнообразные ленточки, как и ко всему остальному. Также этикетками рома, текилы, зубного порошка и туалетной воды было оклеено все, не исключая тех же рогов. И только один лишь пропеллер не вращался, хотя и был, по-видимому, доминантной частью сооружения, потому что вращал его время от времени собственной рукой старший полицейский офицер.
Когда очередной дым рассеивался, можно было отметить на лицах полицейских неуправляемое выражение наслаждения: наркотическое действие выхлопных газов на местное население не вызывало сомнения.
Не то Бибо. Он кайфа не словил. Выплыв из очередного облака дыма, обнаружил себя прикованным наручниками к стойке этого тряского сооружения.
И полицейский многозначительно продемонстрировал ему его сандалии.
Дальше все шло как по маслу.
После некоторого затемнения, как ему показалось, недолгого, происшедшего то ли от очередного выхлопа, то ли от удара головой о стойку во время очередного сотрясения транспортного средства, Бибо обнаружил себя за решеткой.
В буквальном смысле. В клетке.
В клетке он себя обнаружил, моделирующим пространство участка. Пространство было многофункциональным. Участок состоял из свободы слева и тюрьмы справа. Свободу с тюрьмой соединял коридорчик между двумя, друг напротив друга, клетками: одной – застекленной и другой – зарешеченной. В застекленной сидели полицейские, курили, у них даже телефон был. Они непрестанно крутили ручку магнето и недослышивали. И тогда поглядывали то в зарешеченную сторону, напротив, то есть на Бибо, то на входную дверь, направо. Дверь на свободу периодически хлопала, выпуская полицейских и впуская гражданское население, но уже не выпуская. Решетка была от пола до потолка, с дверцей и навесным замком. Бибо обнаружил, что полицейскому было лень каждый раз отыскивать ключ и отпирать и запирать замок, что он навешивал его, не запирая, когда впускал к нему за решетку очередного посетителя слева, со свободы. Ими постепенно оказались двое юношей и две девушки. Юноши поместились слева, а девушки справа и теперь оживленно переговаривались, не обращая внимания на сидевшего посередке Бибо, будто он был такой же принадлежностью клетки, как и общая лавка, на которой они все сидели уже впятером, тесно соприкасаясь.
Соприкосновение рождает понимание, не иначе. Иначе как бы он вдруг стал понимать эту чудовищную помесь испанского, английского и еще какого-то неведомого птичьего наречия, из которого «Лапу-Лапу» было единственным уже известным ему словом? Они и друг друга-то понимали с некоторым затруднением, поскольку говорили на диалектах, различавшихся пропорцией тех же языков, их составивших.
Одна беленькая, другая черненькая…
– Уайт Мери, – представилась черненькая, сверкнув зубами и белками. И ему тут же показалось, что он ее хорошо знает…
– Стоп, Бьянка-Мария! Шат ап! – Хором сказали юноши.
– Хи килд куэнтеро Лапу-Лапу! – беленькая, с восторгом.
– Бибо, – представился Бибо, отпуская наконец черную руку. Никогда еще не держал он в своей такой красивой кисти…
– Эсте соспечосо лук симпатико… – девушки.
– Сентадос ор кульпа дэ эль, шит… – юноши.
– Мапуче… Пакос малтидос!.. Трут-рука лапу-лапу лав… Коррида алиби форевер… Фортуна кирикака невермор.
Еt сеtега. Как Франциск Ассизский, он понял вдруг, но со всей очевидностью следующее:
что все пятеро, включая Бибо, проходят по одному делу;
что задержали их за нарушение паспортного режима;
что их отпустят, как только они выполнят роль понятых;
что хотя бы один должен дать соответствующие показания;
что опознать они должны именно его, Бибо;
что соответствовать показания должны тому,
что он убил своего отца.
«Ну, раз так», – подумал Бибо и тут же уснул, доверчиво склонив голову на плечико Бьянки-Марии.
Теперь Белая Мери не дышала и не шевелилась, а только шикала на сокамерников, которых их поза весьма развлекала.
Он видит отца.
Обжитая такая могила. Под корнями большой сосны.
Почти уютная келейка. Почти тепло. Света мало. Отец бродит со свечкой, загораживая ее ладонью. Озабочен. Деловит. Будто сердит или нервничает. Будто опаздывает. Куда? Куда ему теперь-то опаздывать?.. Что-то ищет. Что? Что ему еще нужно? Собирается в дорогу? Куда теперь?
Пространства мало. Еле повернешься. Песочек тогда просыпается меж корнями. Однако все поместилось: откидной дощатый столик и топчан. Струйки песка проливаются на них. Отец смахивает песок рукою… Рука как рука. Красноватый свет, отражаясь от ладони, падает ему на лицо…
Лица нет. То есть оно есть, но его нет.
Ничего страшного, сын его не боится.
Только невыносимое чувство жалости и тоски: папа! Ну что же это ты?..
Суровость, вот что.
Отец не улыбается.
Он в рубище. Именно рубище – настоящее, словно его трогаешь. Не на картинке, не на гадальной карте Таро. И песок – настоящий – словно скрипит на зубах.
Песок застрял в складках рубища.
По-настоящему осыпается с него…
Может, отца похоронили заживо?!
Такое ведь бывает. Редко, но бывает. Все знают об этом. А все торопятся похоронить. Почему они так торопятся?! Боятся. А чего бояться?..
Надо срочно принимать меры!
Отцу надо помочь, это ясно. Только – чем?
И тут же становится понятно, чем…
Они уже вдвоем, в лондонской квартире. Матери нет дома. Отец торопится. Ему надо успеть обратно. Почему-то на трамвай. На трамвае он сюда и приехал. Кое-что надо взять. Фонарик нужен, спички, веревка… Сын неукоснительно все это приносит, а отец собирает за пазуху, предусмотрительно подвязавшись веревкой – мне пора.
– Может, тебе деньги нужны? На трамвай…
Нет, деньги как раз не нужны.
Денег, как и улыбки, здесь нет.
Сначала, по одному, были вызваны направо, в тюрьму, юноши.
Вышли они вместе, держась за ручки мизинчиками. Кивнули дежурному на спящего Бибо и беспрепятственно вышли на свободу.
Следом были вызваны девушки.
– Прости, Бибо, мне пора… – Бьянка-Мери пыталась осторожно переложить его отяжелевшую голову на скамейку, но он проснулся и теперь не понимал, где он.
Девушек продержали подольше, чем парней. Вышли они несколько потрепанными.
Пока беленькая выторговывала у дежурного назад свою сумочку, черная осторожненько просунула в клетку свою чумазую лапку и подкинула скомканную бумажку.
– Пакос малтидос! – прошептала она как пароль.
– Бай, симпатико! – помахала беленькая сумочкой, и дверь на свободу захлопнулась за ними.
Бибо требовал назад свой бумажник: там были паспорт и деньги.
Слово «валюта» вызывало особенно ласковую улыбку полицейского. И Бибо уже просил хотя бы паспорт…
Лицо полицейского делалось серьезным.
Когда Бибо потребовал связаться с консулом, полицейский сделался суровым. Покопавшись, достал из глубокого ящика его сандалии… покрутил ими укоризненно у всех на виду.
«Как они могут послужить уликой?» – ухмыльнулся про себя Бибо, на секунду прикрыв глаза и увидев отчетливо бедную кухоньку, трех мелких деток и плачущую рыхлую женщину в черном платке. Он потряс головой, отгоняя видение.
– Вам скоро будет плохо, – сочувственно сказал он.
– Вы оскорбляете честь мундира! Вы никуда отсюда не выйдете!
Полицейский угрожал, но был испуган. Возможно, более самим фактом своего испуга…
– Я с удовольствием у вас посижу, – сказал Бибо, в свою очередь удивляясь собственному спокойствию. – До тех пор, пока вы не вернете мне сандалии!
Полицейский тщательно припрятал сандалии и устремился налево, хлопнув дверью в тюрьму.
Бибо остался один.
«Безвыходным положением называется такое, из которого есть только один выход». Кто это сказал?..
Бибо просунул руку сквозь решетку, легко снял замок, отворил дверцу, навесил замок обратно.
Просунул руку в окошко застекленной клетки и прихватил со стола полицейского свой бумажник.
Потоптался в замешательстве и вдруг ногой распахнул дверь на свободу.
Свобода была черна как ночь.
Ночь была черна, как свобода.
Поспешая подальше от участка, он погружался в нее все глубже в поисках фонаря.
Ни проблеска – одни запахи. Тяжкий тропический настой одеколона и помойки. Цикады трещали, как пулеметы. Сыпались на голову какие-то жуки. Из-под ног порскали мелкие животные – не то кошки, не то крысы. Одно он даже раздавил. Босой ногой!
