Ночь была черна, как свобода.
Поспешая подальше от участка, он погружался в нее все глубже в поисках фонаря.
Ни проблеска – одни запахи. Тяжкий тропический настой одеколона и помойки. Цикады трещали, как пулеметы. Сыпались на голову какие-то жуки. Из-под ног порскали мелкие животные – не то кошки, не то крысы. Одно он даже раздавил. Босой ногой!
Весь пот, весь день настигли его страстной мечтой о душе.
Но есть ли гостиница с душем в этой дыре?
Брезгливо прыгая на одной ноге, он достиг наконец фонаря.
Прилипшим зверем оказался гнилой банан.
Фонарь был красным.
Окно было черным. Небольшой свет от недозадернутой занавески в правом верхнем углу золотился на распятии.
Окно было черным – значит, девушка была занята.
Впрочем, была бы она свободна и даже хороша собой, у него все равно не хватило бы… Он пытался прочесть записку Уайт Мери – при красном свете она не читалась. Зато прекрасно было видно, что бумажник пуст. Он вспомнил, как они с отцом в тот самый сокровенный раз, когда тот приехал, проявляли и печатали его аляскинские похождения. Тоже в первый и последний раз. Тогда тоже что-то исчезло при красном свете. Может, и деньги?.. Но – не на ощупь же!
На ощупь что-то было… Ангельская ракушка!
Она одна населяла бумажник.
И тут ослепительно вспыхнуло посреди окна – и это была улыбка. Никакая не занавеска и не погашенный свет! То была непомерных размеров обнаженная негритянка. Она веселилась и манила рукой, не спуская взгляда с бумажника; ее черные телеса колыхались, и во внезапные щелочки пробивался белый свет.
Весело стало Бибо, хорошо: это же надо, когда наконец воплощаются детские мечты! – мечтами же им и оставаться… С удовольствием демонстрировал он ей вопиющую пустоту бумажника.
Ее же это не остановило – тем настойчивей призывала она, слов было не разобрать за стеклом, но трудно было не догадаться.
Бибо раздвинул нити шуршащей тростниковой ширмы и вошел.
Никогда он еще не был у проститутки, никогда не имел дела с черной, никогда не видел такой толстой женщины, тем более обнаженной! Все сегодня в первый раз, и все опять отец.
Наследство!..
Самое удивительное, что негритянка была одета. Просто все это – трусики, бюстгальтер, даже рубашка – скрылось в непомерных складках восхитительного тела. Что было действительно голым, так это зубы. Она была даже свежа, эта черная дюймовочка.
И ее удовлетворил пустой бумажник. Правда, он был роскошной вещью – подарок матери к совершеннолетию, как бы от отца.
Комнатка была чистенькая, вся занятая кроватью; в ногах, на подоконнике, – распятие, и Мадонна – в изголовье.
У нее и душ был! Некоторое подобие…
– Так это ты – Бибо? – спросила она посвежевшего, как цветок, страстно растиравшегося беглого узника.
– Ты нашла паспорт?!
– Я неплохо знала твоего отца. Теперь ложись, – приказала она.
– Зачем? – напрягся Бибо.
– Я тебя съем, – рассмеялась негритянка, щелкнув ослепительными зубами.
– Ах, это… – вздохнул он. Но – лег.
– Не так, на живот! И никакого сопротивления!
Бибо и так подчинялся, уже не без согласия.
– Вот так, дурачок… Расслабься.
Восторг от испарения последней капли воли охватил его.
– Вот так… Молодец!.. – слышал он все более издалека. – Еще расслабься! Еще! Совсем! Еще… Еще… Теперь полностью! Так… Еще… Весь!
Она начала с большого пальца левой ноги…
…Руки ее были то жесткими, как клещи, то мягкими, как воск. Годы его недолгой жизни шелушились под ее пальцами.
Четырнадцать. Стопы. Он бредет босиком по лесу. Прикосновение сосновых иголок к подошве. Именно это покалывание рождает запах перегретой хвои. Песочек между пальцами. По ноге взбирается муравей.
Двенадцать. Голени. Горячий песок. Холодная вода. Опять горячий песок.
Одиннадцать. Сразу – пах. Что-то там кусается. Кто-то оттягивает резинку трусов и копошится там, ловя блоху. Позорно, смешно, сладко. Мать.
Десять. Бедра. Струйки горячего песка сверху. Чей-то смех. И его собственный. Его закапывают в песок. Уже по пояс.
Девять. Восемь. Семь… Пошли считать позвонки. Почему они позвонки? Как они позванивают?.. Он засыпан по самую шею. Звенит в ушах. Щекотно. Не надо!
Шесть. Пять. Четыре. Приделали руки. Их кто-то удерживает изо всех сил. Насилие. Не буду!
Три. Два. Один… Интересно пошевеливать пальчиками в уже остывающем песке. Кто-то думает там, наверху, что ему уже не пошевелиться, а он вдруг вспомнил про ноги и шевелит тайно большим пальцем…
Один… Голоса все глуше. Будто разошлись все. Остался кто-то один. Ходит по нему пешком. Большой, но не тяжелый. Даже легкий. Как мяч. Как воздушный шар. Вот-вот лопнет. Песок набивается в волосы… Только по голове не надо! Песок набивается под веки… Не надо голову, умоляю!
Ноль! Кто-то – ведрами, ведрами! – смывает с него все это. Тяжелые шлепки воды. Потом на него выливают целую тонну. Она наваливается на него вся и так лежит на нем, вся, прохладная и живая. Его окатили живой водой – вот что! Она обволакивает его, медленная и тугая, как тесто.
Он безнадежно пытается пробить его кулачком. Но что-то упирается в его кулачок, с той стороны теста…
– Какой ты сильный!
Он узнает смех отца.
Бибо не сразу понял, где он. А когда понял, то ему стало легко. И понял он, что ему УЖЕ было легко.
Когда и где?
Во сне.
Черная громада летала по комнате, как пустая, как воздушный шар.
– Какой ты, оказывается, сильный!..
– Какая ты легкая!..
И это была явь.
– Так значит, это вот куда мы пришли…
– А куда тебе было еще?..
– А как тебя зовут?
– Мадонной. Это он меня так назвал.
– Святотатец! – смеялся Бибо. – А ты ему кто?
– Он меня крестил.
– Мадонной?!
– Я только массаж делаю… Тебе не понравилось?
– Очень понравилось. Я как младенец проснулся.
– Только-то?.. – Она будто даже обиделась.
– Я как заново родился!
– Вот это другое дело. Сегодня бы он тебя покрестил.
– Отец, кажется, не имеет права быть восприемником собственного сына…
– Он всех в нашем квартале крестил.
– Так он что, правда был священником?
– Он был святым!
Пахло кофе. Свиристели птицы. Из окна были видны пальмы и море… Куда девался вчерашний день?
– Я знаю, что это не ты его убил. И Бьянка-Мария не верит.
– Кто-кто?
– Моя дочь.
– Она тоже работает… здесь… в квартале?
– Нет, у нее хорошее место.
Тут его осенило, и он развернул бумажку:
– Какой у вас адрес?
Он был прав: адрес совпал.
– А где Белая Мери?
– Улетела в Гонконг.
Тут его еще раз осенило.
– Стюардессой?..
– Ну да. Она тебя тоже запомнила. Твой отец тоже замечательно улыбался.
Тоже и то же… Смерть как грамматика. Пунктуация. Запятая, тире. Никаких перемен – смена времен. Не времен года, а времен жизни. То он улыбался, как отец, а теперь отец улыбается, как он…
«Распутник!.. Святоша!..» – брюзжала мать.
Получалось, что оставалась небезразлична.
Волосы у отца были прямыми и черными как смоль, глаза чуть монголоидного разреза, но прозрачные и голубые, как у сибирской лайки, душою же он был рыж, как ирландец. И мигал густыми неровными черными ресницами, как рыжий человек, и тогда глаза его казались слепыми. Но видел он отлично! Через всю комнату метнул он серебряную шпажонку для накалывания оливок, и она пронзила муху, досаждавшую им целый ужин, хотя старая леди и делала вид, что никакой мухи не было. Мать уронила ложку, леди откинулась в благородном полуобмороке, тринадцатилетний Бибо с восторгом глядел на отца, шпажка все еще дрожала между двумя фамильными портретами, отец же как ни в чем не бывало рассуждал об искусстве восточных единоборств, неведомом европейцам. Ниндзя.
Это слово он впервые услышал от отца, и на всю оставшуюся отцу жизнь, то есть на те семь лет, в которые он его снова никогда не видел, слово это стало для него сокровенным: так вот кто на самом деле был его отец! Во всяком случае, исчез он так же внезапно, как возник.
Утром они катались на велосипедах в окрестностях замка, отец не считался с силами сына, а тот боялся обнаружить слабость – и это было мукой в чистом виде, впервые испытанной, и сын начинал тихо ненавидеть отца, как вдруг хлынул ливень, и они укрылись под столетним вязом, велосипеды не поместились – крупные капли разбивались о кожу седла, и это было весело.
После ланча они копали червей. «Что ты их боишься! – трунил отец. – Знаешь ли ты, что биомасса червей во много раз превышает биомассу всего живого на Земле?» – «И слонов?» – «У слонов-то как раз самая маленькая биомасса». «Что такое биомасса?» – рискнул наконец спросить сын, когда они подошли с удочками к заливу. Отец рассмеялся, и они уже сидели в лодке, сын впервые на веслах. «Левой! Еще левой!» – злился отец, уже и берег скрылся из виду, и сын опять его ненавидел, как стал накрапывать дождь. «Сейчас начнется клев», – сказал отец и бросил якорь – обмотанный накрест веревкою камень.
