Наконец он вернулся назад, положив авоську с продуктами на заднее сиденье. Она видела его преследователей, а он, судя по всему, почему-то перестал замечать их.
Он играл с ними в прятки, как маленький мальчик, закрывший глаза и думающий, что его теперь никто не найдет.
А вот Ольга заметила – и такси, из которого наблюдали за Серафимом Ивановичем, и прохожих, якобы праздно глазеющих по сторонам.
Наконец, он, видимо, удовлетворился беглым осмотром улицы и решил, что он в безопасности. Серафим Иванович проехал пару кварталов и снова остановил машину и вышел в каком-то безлюдном районе, окруженном складскими или производственными помещениями.
Он достал из машины какие-то пухлые папки, спички и канистру с бензином. Оглядевшись еще раз, он направился в проходной, совершенно пустой двор. Все здания выходили сюда слепой стеной без единого окна. Оля заметила, что он прихрамывает сильнее обычного. Серафим Иванович направился в самый темный угол двора.
«Хочет уничтожить историю моей болезни…» – догадалась Оля.
Во двор осторожно вошел человек в просторном сером пальто.
Ольга вздрогнула – сейчас она больше всего на свете – даже больше, чем увидеть свою семью, хотела, чтобы этот человек оказался обычным прохожим – каким-нибудь рабочим с завода или корреспондентом многотиражки, спешащим домой после трудового дня.
«Почему он в пальто, ведь на улице уже тепло?..» – появилась очередная мысль. Ольга чувствовала, что как бы парит в воздухе над этим мрачным двором.
«Почему Фима не замечает этого человека?..» – ужаснулась она.
«Беги!..» – что есть мочи закричала Оля. Но ее истошный крик оказался беззвучным в этом странном иллюзорном мире. Волынский, конечно, его не услышал и беззаботно шел в глубину двора, окрыленный тем, что ему удалось оторваться от слежки.
Человек в сером пальто шел навстречу Волынскому, засунув руки в карманы пальто и глядя себе под ноги, будто глубоко задумавшись о чем-то. Серафим Иванович приостановился, чтобы подождать, пока тот пройдет.
Но, не доходя до Волынского пары метров, прохожий внезапно выхватил руку из кармана. Тускло блеснул пистолет. Прохожий повернулся к Волынскому боком, вытянул руку и выстрелил. Лицо его было бесстрастным, словно он выполнял поднадоевшую механическую работу – косил траву или обтачивал деталь.
Только в глазах на мгновение мелькнуло легкое сожаление и тут же погасло. Кто знает, о чем он думал, может, о том, что профессор был неплохой человек. А может, о том, что теперь ему придется чистить пистолет…
Все произошло так обыденно – раздался обычный хлопок, который неискушенный человек, не видевший произошедшего, мог бы принять за автомобильный выхлоп…
Выстрел оказался точным – Серафим Иванович упал на землю, папки и канистра вывалились из его слабеющих рук.
Человек в сером пальто огляделся по сторонам, подскочил к лежащему, взглянул на умирающего профессора, на лице которого была написана боль и мольба. Видимо, удовлетворившись увиденным, он подхватил с земли папки и, не прикоснувшись к Волынскому, быстро пошел со двора.
Первое время профессор еще делал попытки поднять голову, но с каждой минутой и каждой каплей крови жизнь уходила из него. Оля в своем видении могла как бы обойти тело и посмотреть умирающему в глаза. В них стремительно угасала жизнь. Серафим Иванович судорожным движением поднял голову и тут же уронил ее.
Из арки вышла женщина с хозяйственными сумками, увидела распростертого человека, с любопытством и страхом подошла поближе и, заметив под ним расплывающееся пятно крови, завизжала…
А в вагоне поезда «Энск – Хабаровск» точно так же истошно и безутешно закричала Ольга.
Встревоженный вагон гудел как улей, пассажиры испуганно выглядывали со своих полок, кто-то не выдержал – вскочил и подошел к купе, где ехали солдат и две пожилые женщины.
Ольга сидела на полке и недоуменно смотрела перед собой. Сейчас она не видела свое купе и пассажиров – она была там, где только что умер Волынский.
Кто-то протянул ей стакан с водой.
– Выпей, милая. Наверное, сон страшный приснился, да? – подсказала соседка и пояснила любопытствующим: – Она немая. Да еще вещи на вокзале украли. Тут у любого нервы сдадут. Верно ведь?
– Людям же мешаете, – укоризненно заметил кто-то.
– Может, у нее горе какое? – предположила соседка Оли и вздохнула.
Ольга машинально кивнула. Слезы вдруг потекли сами собой, и она никак не могла совладать с ними. Вновь и вновь она вспоминала эту сцену – лежащего Серафима Ивановича в луже крови, и безысходная тоска накатывала и накрывала ее с головой. Ольга снова закричала, сползла на пол и начала раздирать пальцами лицо. Ее схватили за руки, усадили обратно на полку и влили в рот валерьянки.
– Ну, все, все, касатка, все кончилось, – шептал кто-то в ухо, а она ничего не понимала, кроме одного: Фима умер… Она вспомнила вдруг, что когда-то так звала его про себя…
Незнакомая женщина участливо наклонилась к ней и погладила по плечу. Наконец Ольга замолчала, только изредка судорожно всхлипывала.
Недовольная заспанная проводница показалась в коридоре:
– Что случилось?
Ей объяснили.
– Расходитесь, граждане, ничего интересного. Человеку кошмар привиделся, – стала уговаривать она пассажиров.
Наконец все улеглись, и уже через десять минут в вагоне снова воцарилась сонная тишина. Самое удивительное, что Ольга тоже заснула. Больше кошмаров она не видела – ни реальных, ни воображаемых. Но ей опять приснился сон.
Она шла по чуть видимой дороге совершенно одна. Дорога эта не пролегала сквозь какое-то реальное место – это было безвременье, место без координат, вне пространства, как в том тоннеле, что видела она в детстве у теплого валуна. Здесь встречаются сны и желания, догадалась Ольга.
Все было в дымке – как в тумане, но идти было легко и радостно.
Вдруг на дороге показалась огромная фигура со смутными очертаниями. Ольга слегка напряглась и замедлила шаг, но любопытство взяло верх – поколебавшись, она все-таки пошла ей навстречу. Да и опасности она не чувствовала – от фигуры исходило теплое мягкое свечение.
Прямо перед ней стоял могучий лось – огромный, какой-то невероятной высоты. Величественное гордое животное. Трудно было поверить, что он вырос в такого гиганта из маленького лосенка, вылеченного когда-то от пули охотника. Но Ольга знала, что это именно он – место раны на боку было подернуто легкой дымкой.
Он грустно посмотрел на свою спасительницу, ударил копытами о землю так, что поднялась пыль, полностью скрывшая его от глаз Ольги, и ускакал.
– Это мой лосенок, он вырос, и я выросла. Теперь все будет иначе, – улыбнулась она.
Утром Ольга проснулась рано. Несмотря на ночной сон, теперь она не чувствовала разлада в душе, наоборот, только умиротворение и тихую грусть.
Она спустилась со своей полки и отправилась умываться. По дороге женщина ловила на себе взгляды других пассажиров – любопытные, сочувственные, а то и презрительные. Видимо, все помнили ее неожиданную ночную истерику.
Но она была абсолютно спокойна.
Когда женщина вернулась в свое купе, соседка испытующе посмотрела на нее. Ольга жестами показала, что с ней все в порядке.
– А я перепугалась, сначала почему-то подумала, мы горим, – призналась женщина, улыбнувшись.
На протяжении всего последующего дня сердобольные пассажиры подходили к Ольге и делились, кто чем мог – кто едой, кто газетами и журналами. Один полноватый мужчина лет пятидесяти даже принес ей радиоприемник, и, хотя Ольга категорически не хотела его брать и показывала, что ей этот предмет не нужен, даритель и слышать не хотел возражений и настоял на своем.
Со временем Ольга даже обросла небольшим багажом.
Большую часть времени она спокойно лежала на своей полке, иногда брала книжки у попутчицы, которой они оказались не нужны – та все-таки нашла себе собеседников. Думала, размышляла, приходила в себя.
Все есть – так как есть, и ничего уже не вернуть, у каждого свой путь, который он выбирает сам, об этом ей, наверно, хотел сказать лосенок?
Волынский сам решил, что будет помогать ей, и сколько бы она ни сокрушалась по поводу его смерти, она обязана уважать его выбор. Профессор хотел сделать именно так. Может, он оправдывался перед собой за что-то. Тяжело ему приходилось, не в ладах он был со своей душой…
А она обязана не тратить время на бесполезные сожаления, а прожить остаток жизни так, как будто только теперь начинает жить – только так она сможет загладить вину перед бедным Фимой.
«Любе я ничего не скажу, коли придется еще когда свидеться, – подумала она, – может, это и не очень правильно, но так лучше. Не надо ей знать про наши дела. Пусть думает, что это было случайное нападение. Фиму просто хотели ограбить. Вряд ли ей скажут, что я сбежала из клиники. Да и мало кого это сейчас волнует…»
