За окном сменяли друг друга леса, луга и холмы, мелькали реки, и снова лес – хвойный, лиственный, смешанный…
Ольга постоянно смотрела на бумажку с адресом Пети, которую ей дал Серафим Иванович… Эти три строчки теперь составляли основу ее существования. Она вспоминала и перебирала в памяти слова Серафима Ивановича о теперешней жизни мужа и дочери – он рассказал ей за несколько дней перед побегом то немногое, что знал сам. Последний раз она видела их двенадцать лет назад… Ольга закрывала глаза, в ее голове начинал звучать размеренный голос Волынского, а она представляла – как они могут выглядеть теперь, после стольких лет разлуки…
А Люба в этот момент сидела на скамейке в парке и беспомощно смотрела на человека в штатском. Впрочем, она его почти не видела – глаза распухли от неутешных слез и превратились в маленькие щелочки.
– Но вы же обещали, что он не пострадает? – чуть слышно прохрипела она.
– Произошла случайность, – признал человек в штатском. – Всякое бывает… И вообще, с кем вы так разговариваете? Кто вы такая, чтобы про какие-то обещания говорить? Ваш муж совершил преступление, и его ничто не может оправдать.
Люба подавленно молчала. Ее собеседник поглядел на часы. Молчание затягивалось.
– Вы что-то еще хотите? – не выдержал, наконец, он.
– Я мечтала избавить его от этой ноши, – сокрушенно произнесла женщина. – Я ведь чувствовала, что эта одержимость заведет его не туда. Он слишком привязался к Акимовой, а она за несколько лет не сказала ни слова. Это болезненная зависимость доконала его. Он не мог чувствовать себя свободным, пока она болела, а она продолжала бы молчать годами. А он жил, как в тюрьме… Он просто помешался на этом… Он все время мучился, что его жизнь идет как-то неправильно. Я хотела спасти его, а получается, что погубила…
Голос ее становился все громче, человек в штатском понял, что у нее начинается истерика, и нервно обернулся. Но на них никто не обращал внимания – в этот час в сквере было малолюдно.
– И когда я случайно увидела в его портфеле одежду, то сначала подумала про любовницу, но в глубине души понимала, что это не то. А потом я догадалась, что он готовит ей побег. Ведь его бы поймали, и было бы только хуже. – Люба сидела, уставившись в одну точку и монотонно покачиваясь. – Я решила рассказать вам об этом в обмен на его безопасность. А вы обещали, что с ним будет все в порядке. – Она умоляюще взглянула на своего собеседника, будто надеясь убедить его в чем-то, уговорить, что все еще можно изменить…
– Он пытался сбежать, – отчеканил мужчина, – возвращайтесь домой, примите какое-нибудь успокоительное. И, извините, мне пора…
Он резко поднялся со скамейки и, стараясь не прислушиваться к тому, что происходило за его спиной, быстрым шагом пошел прочь.
Когда поезд проехал Сибирь – Западную и Восточную, Ольга заметила, как неуловимо изменилась природа. И Россия вроде бы, но в то же время совсем иная часть света. И дело даже не в переменах в заоконных видах. Тут все немного другое – воздух, что ли, другой, небо другое, не такое, к которому она привыкла у себя в деревне. Хотя сколько долгих лет она там не была…
«Ничего, Петя с Олюшкой привыкли, и я привыкну. А так чем-то очень похоже…» – убеждала она себя.
Ольга старалась не думать о Пете, о дочке, допускала в мысли только смутный, как окно в тумане, размытый образ. А подумаешь о нем как о реальном человеке из плоти и крови – так и схватит что-то в районе груди и щемит, и сводит с ума. Как же она посмотрит ему в глаза после стольких лет, после всего пережитого и сквозь землю не провалится от нахлынувших чувств? И как мир не разорвется на части от такого?
А как они на самом-то деле? Петя писал Волынскому, что у них с дочкой все, мол, хорошо… А может, он не писал ему всей правды? Что если в его сердце давно уже поселилась другая женщина? Знает ли он о ее приезде? Вряд ли… Серафим Иванович не мог ему сообщить… И как же он воспримет ее появление? От такого и здоровый человек может с ума сойти… А дочка? Она-то как же? Несмотря на свой дар, который теперь словно бы жил сам по себе и не управлялся ею, она ничего не могла увидеть. Здесь ее дар был бессилен.
«Потому что меня касается, вот и не вижу, – догадалась она, – сапожник без сапог…»
А какая сейчас стала дочка? Последний раз она видела ее младенцем, почитай, сколько уже лет прошло… Она небось и не знает, кто ее мать… А если другую женщину за мать считает? От этой мысли у Ольги окончательно сжалось сердце.
О жизни Петра Серафим Иванович рассказал ей мало – то ли не знал, то ли говорить не хотел.
– Я не стал ему писать, что знаю, где ты. Я ведь не был уверен до конца, что мне удастся тебя вытащить, сама понимаешь. Могло всякое случиться. Что человеку душу бередить и обнадеживать понапрасну? К тому же ты и в себя не приходила тогда… Пусть бы у него в памяти ты осталась здоровая и в себе. Да его бы к тебе и не пустили – уверен абсолютно. Так что он и не догадывается, что ты здесь…
Ольга сошла на глухой станции, от которой до деревни предстояло идти еще километров семь пешком. Долгое ее путешествие подходило к концу.
На входе в деревню Ольга встретила статную, уже не первой молодости, но явно бывшую когда-то красивой, породистую женщину. Ольга протянула ей записку с именем «Петр Смирнов».
Лариса, а это была она, вскинула голову, с неподдельным изумлением оглядела странную прохожую и подозрительно спросила:
– А вы ему кем приходитесь?
Ольга молчала.
– Немая, что ли? – презрительно заметила женщина. – Вон тот дом справа, – поджав губы, показала она рукой, – только он гостей не особенно привечает. Не любит он, когда покой его нарушают.
Ольгой вдруг овладело беспокойство, эта неприветливая женщина словно натолкнула ее на мысль, что ей тут могут быть не рады.
«Я ведь настоящая тень из прошлого – а не должно прошлое с настоящим смешиваться… Нехорошо это, – подумала она. – Приду, ему будет и стыдно, и неудобно. А все же не прогонит меня из жалости. А зачем это? К тому же в кого я превратилась? Я же видела, как поморщилась эта женщина. Она и не представляет, какие у нас с Петей могут быть общие дела. Я буду только мешать обоим, Пете и Оле. Им будет неудобно отказать мне, но они уже привыкли жить без меня. Фима посадил меня на поезд, а я, дура, взяла и поехала. Ведь я самая настоящая страшная старуха, баба-яга. Петр – нормальный, здоровый мужчина. У него наверняка есть другая женщина, за столько лет-то… А Фима просто не рассказал мне этого, утаил, не хотел расстраивать. А может, и сам не знал… Он же это своим долгом считал – вернуть мне семью…»
Она шла медленно и неуверенно, готовая в любой момент повернуть и броситься назад, на станцию, сесть в поезд, выйти где-нибудь и нырнуть с головой в первую попавшуюся бурную реку там, где быстрое течение тут же унесет ее тело.
Наконец, Ольга все же подошла к аккуратно сработанной калитке, за которой виднелся пышный сад.
Зрение ее уже подводило, и она не заметила, как в глубине огорода девушка, пропалывавшая грядки, вдруг замерла и медленно выпрямилась.
Что-то в фигуре странницы показалась ей смутно знакомым, но что именно, понять она не могла, как и причины своей невесть откуда взявшейся тревоги.
– Папа? – тихо позвала она отца.
Петр, чинивший скамейку, посмотрел в сторону калитки. Сердце его ухнуло и провалилось. Найда вскочила, помахивая хвостом, и залаяла.
А девочка уже все поняла, она выпрямилась и со всех ног бросилась к седой женщине.
– Мама!..
Ольга обняла ее и тихо, как молитву, прошептала:
– Олюшка, доченька…
Дальнейшего она уже не видела и не ощущала. То ли не предназначалось это знание для ее души, то ли провидение решило пожалеть ее и сочло, что ноша будет слишком тяжелой…
Не зря говорят в народе: многие знания – многие печали…
Что можно сказать, глядя на руки человека? И очень мало, и довольно много – все зависит от того, как посмотреть. Кто-то разглядит и мозоли, и шрамы, оценит гибкость пальцев, их узловатость, и сделает из всего этого свои выводы… Можно даже определить, курит человек или нет, и есть ли у него болезни суставов…
Внимательный наблюдатель, который увидел бы руки этого человека, решил бы, что обладатель их – сильный мужчина, решительный, не знающий сомнения и страха, правда, иногда несколько суетливый.
А если бы на его ладони взглянул хиромант… Ну да не будем об этом, это значило бы копаться в механике судьбы слишком дотошно.
У этого человека на коленях покоился портфель – обычный советский портфель из коричневого кожзаменителя. Руки его аккуратно открыли замок, пошарили в глубине портфеля и достали объемистую папку. На ее обложке виднелся зловещий гриф: «Совершенно секретно». Папка была торопливо передана другому человеку, начальственно восседающему за столом.
