Правда, у примерок были и свои положительные стороны, ей с них тоже кой-чего перепадало! Когда заканчивали «крой», Аделаиде отдавались все оставшиеся от «отреза» лоскутки. Не все были, конечно, одинаково ценными. Некоторые были совсем малюсенькие, зато некоторые такие большие! Но их обычно было намного меньше, один или два. А если портниха была мамина знакомая или просто добрая, она дарила Аделаиде целые богатства, оставшиеся от других клиентов. Вот тогда, спрятавшись с Кощейкой у неё дома, к Аделаиде в дом их не пускали, потому, что мама не любила и саму Кощейку и ещё потому, что они вечно сорят, вот спрятавшись между кухонным столом и стеной в спальню, можно было нашить столько нарядов, столько нарядов для совершенно лысой куклы Маринки, что даже Кети, самая красивая девочка во дворе просто бы обзавидовалась!..
Терракотовый костюмчик таким богатством её бы явно не одарил. Он должен был состоять из юбки-«плиссе» и строгого «пиджачка» с «круглым воротничком». Мама сказала, что это «элегантно».
Ателье называлось без имени, просто «Высшей Категории». Их туда приняли без очереди, потому что кто-то из маминых знакомых кого-то попросил, и само ателье находилось где-то очень далеко. Да! Это было целым серьёзным делом – посещение ателье и примерка. Сперва Аделаида с мамой долго ехали на междугороднем автобусе из своего Города в дедулин и бабулин Большой Город. Потом они брали трамвай и ехали забирать бабулю. Мама всю дорогу очень сердилась и говорила Аделаиде, что она – «её мучитель»:
– Сидела бы я сейчас дома, как другие родители, и в ус не дула! А ты живёшь припеваючи на всём готовом и не ударишь палец о палец!
Аделаиде представлялась мама, у которой выросли усы. Она выбирает самый длинный из них и в него дует. Это очень смешно, но смеяться нельзя. Мама ещё больше рассердится.
Мама и бабуля долго не могут поймать такси и говорят, что это – «заколдованный круг». Что такое «круг», Аделаида знала, а вот «заколдованный» виделся ей чем-то прекрасным, ну, как лес в сказках – таинственным и полным диковинных зверюшек. Только прохладный, тенистый лес всё время убегал, потому что стоять на солнце было очень жарко, а мама с бабулей стали из-за чего-то ссориться.
Наконец, машина с зелёным глазиком остановилась, и они втроём поехали «на примерку».
В ателье с потолка крутились огромные вентиляторы и лежали клейкие бумажные полоски с налипшими на них дохлыми мухами. Правда, не все были совсем дохлыми, некоторые ещё шевелили лапками, и Аделаиде было их искренне жалко. Она хотела отлепить одну муху, но мама шлёпнула её по руке, и тут как раз какая-то тётя вся в нитках и с булавками на кофте позвала их за собой в маленькую комнатку с зеркалом.
«Терракотовый костюм» кусался при каждом движении, от него зачесалось подмышками и на животе. «Плиссированная юбка» не сходилась на талии и поэтому не застёгивалась. Портниха в разноцветных нитках отметила обмылком, сколько надо «доставить» пояска. Оказалось, целый кусок. С «элегантным» пиджачком совсем не заладилось. Мама с бабулей на что-то указывали портнихе, та тянула на Аделаиде верхнюю часть «костюмчика» то на спине, то на груди, дёргала на плечах в обе стороны, расправляла что-то, от чего зачесалось уже всё тело. Она рассыпала все свои булавки, прикладывая страшные усилия, чтоб не раскричаться.
Наконец, ательевская портниха, больно всадив булавку Аделаиде в плечо, фыркнула: Вы что, издеваетесь надо мной, что ли?! Что я могу сделать, если у неё нет шеи! Не видите – шеи нет! Какой вырез?! Лекала стандартные! Я и так вчера весь вечер с ним провозилась! Измучилась вся с вами! Вы понимаете, что я говорю, или нет?! Я ж по-русски говорю! На такую фигуру ни в магазине ничего не продают, ни шить невозможно! Идите в любое ателье, вам то же самое скажут! Вы понимаете: нет шеи-и-и! Шейте сами, если такие умные! Сперва раскормят, как свинью перед Рождеством, а потом шей на них! Ой, да идите жалуйтесь кому хотите! Хоть директору, хоть министру! Подумаешь – напугали!
Бабуля, мама и злая портниха кричали все вместе долго и очень громко, пока не пришёл какой-то дядя и тоже не начал с ними разговаривать. Аделаида совершенно одна стояла перед зеркалом во весь рост и думала:
Ведь действительно, шеи нет! Надо же – её и правда нету… Вот тело – один большой шарик, а прямо на нём второй – моя голова. Интересно, почему я раньше этого не замечала? И никто ничего не говорил, и ни папа, и ни мама… Только всегда незнакомые прохожие могли обернуться и долго смотреть на меня. Во дворе дети не играли, но и не говорили, это потому, что нет шеи. Или дети могли сказать: Эй, бочка! Жиркомбинат! – Но про шею всё равно никто словом не обмолвился! Она всегда была такой, с самого рожденья.
– Мама, – как-то спросила она, – что такое «жиркомбинат»? И что значит «бочка»? Это плохо, да?
– Кто тебя этим словам научил?
– Дети говорят.
– Если кто-то тебе ещё раз скажет «бочка» – говори им: «а ты спичка!» Они тебе завидуют! И всю жизнь будут завидовать! А ты сама разве не видишь разницу между собой и ими? Ты поняла, о чём я говорю?
Она поняла. Поняла, например, что с ней не хотят играть не потому, что у неё «гланды», а у них нету; и не потому, что она не может бегать, а они могут, а потому, что у всех «спичек» шея есть, а у неё нет и, что скорее всего, – никогда не будет! Только зачем эта шея нужна?
***
«Сегодня тоже не удастся поиграть с Кощейкой. Вечером надо идти к врачу. Только зачем к врачу, у меня же ничего не болит?!» – Сколько непонятных вещей делают взрослые! И главное – зачем они это делают?
Как-то раз папа посадил Аделаиду к себе на колени и ласково спросил:
– Мамам-джан! (Ласковое обращение) Ти хромаиш. У тебя ножка балит?
Аделаида страшно удивилась:
– Нет, не болит, – ответила она.
– Ну, как же нэ балит! Я же вижу – ти храмаешь, значит балит!
Она не совсем понимала, что такое вообще и в частности «храмаиш», но нога у неё не болела совершенно точно! Не сейчас, а вообще никогда не болела. Вообще!
Папа, держа её на коленях, продолжал со слезой в голосе упрашивать:
– Прашу тебе! Не абманывай мене! Я же вижу как ты ходиш! Силно болит ножка, мамам-джан?
– Совсем не болит! Я не обманываю, – Аделаиде уже было очень неприятно отвечать на папины вопросы. Она начала чувствовать уже что-то вроде стыда за ногу, которая на самом деле не болит, жалость к папе, который за её ногу так волнуется, а она его подводит, и было как-то не по себе за папу и его слёзные просьбы. Ей очень хотелось поскорей уйти, чтоб не видеть папу таким жалким и расстроенным, и в тоже время было так приятно сидеть у папы на коленях. Папа раньше никогда этого не делал. Да лучше б она скорее заболела, эта нога, чтоб папа ещё раз с ней так поговорил.
– Зачэм папе неправду гавариш? Папа тебя так лубит! – у папы почему-то была манера говорить о себе в третьем лице. Он всегда себя называл не «я», а «папа». – Ну, скажи, ну скажи, прашу тебе: очень силно балит? Када ходиш балит, или када сидиш тоже балит?
– Папа, ни капельки не болит! – Аделаида уже вся вспотела и начинала терять терпение.
– Не бойса врача! Тока скажи! Вот в, этом местэ балит, или ниже? – Папа потрогал коленку, густо помазанную зелёнкой, которая уже и не смывалась.
– Не болит! – Аделаида резко сползает с папиных колен и идёт в туалет. Ходить в туалет по-маленькому и по-большому можно без ограничений. Оттуда её никто не вытащит!
Сегодня пронесло! К врачу её не поведут. Обидно, правда, что папа так расстроился.
Аделаида продержалась ровно три дня. Когда папа после работы и в очередной раз снова начал её уговаривать, что «ножка очен балит» и, гладя по голове, спрашивал: «В какое место силнее балит, мамам-джан?» – ей стало папу так жалко!
Так обидно, что всё в порядке, а он усталый пришёл с работы и ещё за неё так волнуется. Аделаида бы многое сейчас отдала, чтоб эта вонючая нога заболела, распухла и, как мама говорит, «отнялась»! Аделаида не знала, что такое «отнялась», но раз у мамы это бывает и папа за мамой ухаживает как перед смертью, она тоже хочет, чтоб и её нога «от-ня-лась!». Тогда Аделаида решила сдаться:
– Не очень сильно. Вот здесь, – и потёрла зелёную коленку.
– Воо-от! Я жи знал! Зачэм столко дней тэрпела? – Обрадовался папа, и вечером они уже сидели в очереди в «Детской поликлинике» к хирургу. Аделаиде было очень страшно, она вспоминала разные ужасы с прививками и ложками во рту, но она не подавала виду, тем более что папа был так счастлив.
Хирургом оказалась вовсе не мужчина, а женщина. Её звали Светлана Петровна.
Светлана Петровна очень внимательно выслушала отца, пощупала пухлую ногу и спросила:
– Детка, зачем ты обманываешь?
Аделаида смотрела в пол. Она же не могла сказать чужой тёте в белом халате:
– Мне жалко папу! Он так хотел, чтоб моя ножка болела!
– Она молчала.
Тогда заговорил папа. Он явно был недоволен результатами осмотра и очень сомневался в компетентности женщины-хирурга. Женщина в его понимании могла готовить «абэд» (обед), быть учительницей, как его жена, или мерить температуру детям. Это называлось «пэдэатир». Но, чтоб женщина и хирург… Потому ничего и не видит и не соображает!
