Потом они, кто в чем остался, спасаясь, без вещей, которые остались лежать под водой, двинулись под дождем от балки, куда показал сохранивший присутствие духа физкультурник, который, кроме сигнальной трубы, сохранил и компас на запястье.
Наверху, на небесах продолжалась игра, делали ставки, и выигрывал, видимо, тот, кто ставил на них, потому что темнота вдруг была разорвана пучком яркого света, который летел с моря, шаря по брюхам низких туч, из которых сыпал искрящийся под светом дождь — видимо, на кораблях в бухте сыграли боевую тревогу и включили прожектора, чтобы понять, что происходит на земле.
Появился свет, морок исчез вместе со страхом и паникой, и они увидели дома и деревья на пригорке. А когда они побежали к ним, боясь, что это тоже мираж и вдруг все снова исчезнет в темноте, тучи перевалили через город и берег и ушли в море. И дождь ушел с ними заливать Турцию.
Неважно, как они добрались до катера, пройдя пешком через весь город, ободранные, полуодетые и частично босые, но в ворота турбазы отряд входил строгой колонной по двое, под звуки дудки физкультурника вслед за знаменем, сделанным из коряги с привязанными к ней рукавами тельняшки, гордо несла которое маленькая, метр с кепкой, шебутная Наталья. Спорить с ней не стали — себе было дороже, — тем более что приехала она с родины дедушки Ленина, из Ульяновска. Рядом вышагивали Карлуша, голый по пояс и с алюминиевой ложкой, которая висела на веревочном гайтане на груди, и Гелий, который спас свои кроссовки и джинсы в потопе и, гордо перекрестив себя подтяжками, как пулеметными лентами, с повязкой на одном глазу, ощущал себя вполне как Джо из «Острова сокровищ».
Встречали их так, будто не ждали живыми, — сама комендантша Марья Алексеевна, дама с фиолетового цвета пышной прической и грудью, как положено, восьмого размера под белой гипюровой кофточкой, и вся бухгалтерия и кухня высыпали навстречу с охами и расцеловываниями, вытащили кастрюлю густого компота, который налили каждому по стакану, как символ наркомовских ста грамм.
До вечера после девчонок сходили в баню, которую сегодня топили только для них, и там, с криками и воплями, настегались кипарисовыми и можжевеловыми вениками до красных полос по всему телу. Потом привезли вещи из автобуса, который, говорят, пришлось выкапывать из засохшей грязи и выдергивать танком на дорогу. Вещи, чтобы отмокли от окаменевшей глины, пришлось бросить отмокать в бак с горячей водой.
Потом объявили танцы под настоящий ВИА с судоремонтного завода. У сообщившей это грудастой секретарши глаза чуть не вылезли из орбит от восторга, и все выстроились в очередь к утюгам, чтобы навести марафет выходным брюкам и рубахам, потерявшим товарный вид в чемоданах.
Ансамбль вначале пел, что в сторонке стояли девчонки, теребя платочки, а парни, гордостью полны, были придирчивы ужасно, и на промытом дождем асфальте танцплощадки было совсем пусто, пока кудлатый, как Ринго Стар, ударник не заколотил по медной тарелке и барабану, а двое других, прижавшихся друг к другу щеками у квадратного огромного микрофона, не заныли гнусавыми голосами, умеренно фальшивя, на похожем на английский языке «Yesterday», и тогда каждому, кто не думал о себе много и не боялся, нашлась своя пара.
Гелий с Ольгой танцевали просто — он положил ей руки на талию, она ему на плечи, и так они медленно кружились, глядя в глаза друг другу, долго не решаясь сблизиться, а потом, когда все вокруг начали показывать, как они умеют танцевать новомодный твист, они исчезли.
Растворившись в своем желании, они стали невидимыми для других — ну, во всяком случае, никто не оборачивался в их сторону, когда они уходили, никто не усмехался понимающе, не шептал на ухо, не пожимал плечами, не краснел негодующе и не кусал себе губы от обиды — нет, все как отплясывали рок вокруг часов, так и продолжали прыгать, неразборчиво произнося трудные еще с времен школы уантусриэндфоривеклок.
Он знал, как вырваться за высокий бетонный забор, который окружал турбазу так, как окружают тюрьму или секретную военную часть, правда, без колючей проволоки по верху — потому что помнил о старой дыре, проломленной в бетоне воспаленными грешниками.
За забором было темно. Он властно взял ее за руку и повел на берег моря. Она шла рядом, ничего не спрашивая и ничего не боясь. Ее покорность — чего было в ней больше — интереса, любопытства, влечения или безразличия — он не знал. Может, она не боялась слухов или ей было на них наплевать, у нее разладилось там, дома, в Химках, или так она пыталась возвратить свежесть ощущений, она была легкомысленной, или эротоманкой, или боялась возразить и покорялась судьбе — он тоже не знал. Но о любви, страсти, желании, привязанности, неожиданно возникшем чувстве он точно не думал, потому что не верил в такие быстрые перемены в судьбе и из своего опыта знал, что женщины не способны на поступки без расчета.
Если честно, он думал, что женщины — не совсем люди в каком-то определенном смысле, ну, во всяком случае, душа обнаруживалась у редкой. Ольга ему очень нравилась — в ней было нечто притягивающее, может быть, это было ее спокойствие, несуетность, какая-то тишина в походке, жестах и взгляде, то, что отличало ее от других и не давало возможности не думать о ней.
Зверю внутри его она нравилась из-за другого — он вожделел ее длинные, совершенной формы, ноги с узкими щиколотками, которые наверху были редкой красоты, такой, как у серны, или жирафки, или верблюдицы — немногие женщины принимали это сравнение, но умным оно нравилось. Зверь втянул в себя ее запах, скользнул взглядом по высокой груди, не стиснутой сегодня перевязью, и, возбужденно ощущая, что так она сделала специально, воспринимал это как зов и как вызов тоже.
Она, видимо, чувствовала его внутренний раздрай и тревожно ждала первой минуты — то, что ее тело его желало, было для нее несомненно, но она хотела, чтобы все случилось как-то по-другому, не так, как она знала.
Они спустились по крутой каменистой тропинке поближе к морю. Он нашел небольшое плоское местечко за большим камнем, и они там расположились.
В теплой глубокой темноте на берегу пускали искры к небу несколько костерков, которые светились так же ярко, как и россыпь звезд на небе. Внизу весело кричали, плавая наперегонки по лунным дорожкам, голубыми бликами оттенявшими темно-синюю воду. И он замер, он не знал, как быть дальше, — все выходило так просто, так обыкновенно, что он начал что-то болтать, шутить, рассказывать разные смешные истории. Она, прислонившись к теплому камню, улыбалась, слушая его, а потом прикрыла ему рот прохладной ладошкой, провела ею по щеке, медленно расстегнула пуговицы на рубашке, не отрываясь своими глазами от его глаз, провела рукой по груди, а потом склонилась и мягкими губами нашла сосок на его груди и, слегка покусывая, начала его целовать. И это было так необычно, так невероятно остро и так трогательно, что он потерял осторожность. И она тоже.
Наверху, в турбазе, затихла музыка, и у них все тоже произошло быстро, очень быстро, слишком быстро, и оба знали, что им не было хорошо. Может, чудились шаги по тропинке, может, было неудобно на каменистой почве, может, луна поднялась высоко и украла полутьму, в которой фантазии легче разбудить желание — скорее всего, он стеснялся, боясь ей не понравиться, а она не знала, как его успокоить, и не знала, как спрятать свое разочарование от его торопливости. Они сидели рядом, свесив ноги с обрыва, и молча смотрели на ночное море, жалея о том, как все было. Кто из них первый дотронулся до руки другого, кто первым понял, что то, что происходит, похоже на расставание без встречи, и испугался потери, чей взгляд проник в самое сердце другого — неважно. На самом-то деле они совсем не хотели потерять друг друга, хотя это было бы сделать так просто, а дальше легко и необременительно порхать мотыльками-однодневками, нежась в любовной истоме, воспламененной солнечными лучами, совсем не собираясь превращать обычное приключение в что-то серьезное.
Но они были другими, и им были суждены переживания — уж такими они уродились на этот свет. Когда их бросило друг к другу во второй раз, они забыли обо всем, сгорая, как ни странно, в неведомых до сих пор этим взрослым людям ощущениях без остатка. А потом заснули мгновенно, обнаженные, под холодными взглядами сияющих на черном небе равнодушных звезд, лежа в обнимку, теперь и во сне не рискуя расстаться друг с другом.
Еще до солнца, дрожа от холода, осторожно, почти на цыпочках, они прошмыгнули сквозь дыру в заборе на турбазу и, не прощаясь, разошлись по корпусам.
Когда он, продрогший, но вполне счастливый, осторожно скрипя половицами, открыл дверь, все в спальне номер пять спали после танцев как убитые, и только один взгляд буравил ему спину, пока он по-быстрому раздевался, — дождался его, блестя стеклами очков в своем углу, влюбленный в Ольгу с первого дня Йосик и, все поняв, обреченно повернулся к нему спиной и затих.
