Когда он, продрогший, но вполне счастливый, осторожно скрипя половицами, открыл дверь, все в спальне номер пять спали после танцев как убитые, и только один взгляд буравил ему спину, пока он по-быстрому раздевался, — дождался его, блестя стеклами очков в своем углу, влюбленный в Ольгу с первого дня Йосик и, все поняв, обреченно повернулся к нему спиной и затих.
Утром его разбудил оглушительный хохот ребят, которые столпились у его кровати, разглядывая джинсы, заляпанные желтой глиной до колен. Он орал им в ответ, отбиваясь, врал отчаянно, что провалился вчера у забора в какую-то яму, а они свистели ему в ответ, обзывали безжалостным истребителем женской красоты и требовали давать подробности.
Йосик, забравшись с ногами на кровать, смотрел на него ненавидящими, покрасневшими от слез и бессонницы глазами. И Гелий вдруг понял, что этот невзрачный худенький паренек, которого он невзначай обидел, необычайно замкнутый, нежный и очень решительный в своих чувствах, на самом деле самый близкий ему человек среди всей этой оравы не злых в общем-то, но довольно незамысловатых в своих мыслях и желаниях собратьев по двухнедельной лагерной жизни.
Весь следующий день они не встречались до вечера.
Оставив джинсы отмокать в душевой под струей воды, после завтрака он начал обрабатывать ребят, соблазняя их на организацию вечернего шашлыка. С мясом в стране было напряженно, у многих в городах его не продавали, а выдавали по праздникам или попросту давали — это было главное слово для жизни тогда, грубый сексуальный смысл которого был в нем совсем не главным.
Парни очень сомневались, что удастся добыть десяток килограмм свинины — меньше для сорока человек доставать было бессмысленно, но Гелий был так уверен, так полон энергии и желания произвести впечатление на Ольгу, что все-таки уломал команду скинуться.
В город отправились сразу после завтрака вчетвером — он, Володька Тасазать и прицепившийся к ним как репей Йося, который теперь не выпускал Гелия из виду ни на минуту.
Базар, или колхозный рынок — так тогда называли место, где вовсю процветали частнособственнические инстинкты и можно было что-то заработать, — располагался рядом с вокзалом и был вполне наполнен разными южными овощами, фруктами, зеленью, но из мясного висела над прилавком только тройка тощих синеватых кур со свисавшими печальными головами, увенчанными сиреневого цвета смятыми гребнями, да стояла длинная очередь за яйцами по девяносто копеек.
Они уныло переглядывались, прикидывая, следует ли им искать еду еще где-то или скромно обойтись местным пивом и помидорами с огурцами, как к ним подкатил усатый, восточного вида мужичок в обвисшей по бокам синей майке и с черными волосами, которые пышной шапкой кучерявились по всему телу, и поинтересовался на смеси грузинско-русско-украинского наречия, что ищут генацвале, а потом с ходу предложил решить проблему, «ынтылигентным гастям с пид сталицы», всего за трешку с носа — тут Гелий окончательно уверился, что там, наверху, кто-то за ним следит и всерьез помогает.
Поскольку в карманах мелочью и бумагой оттопыривались почти пятьдесят рублей, они, не раздумывая, отправились на соседнюю с рынком улочку, уставленную крепкими, богатого кулацкого вида домами, где в глубоком подвале, закрыв двери, на старинном бронзовом безмене им отвесили свиную ногу, ребер полос десять и сверху, для хороших людей, добавили шматок мякоти. Денег вышло достаточно, но осталось и на овощи, и на лаваш, и на домашнее вино в двух плетеных бутылях.
Вернувшись в лагерь, они уговорили тощую, как жердь, старшую повариху Сусанну Леонидовну выдать им пару больших кастрюль, в которых Гелий замариновал мясо домашним вином, нашли за клубом железную решетку от окна, соорудили костер, куда натаскали дерева для пережига, положили под решетку железный лист, насыпали пламенеющих, с синеватыми огоньками углей, и вечером, вместо ужина, за забором около известной дыры состоялась вечеринка, на которую пожаловала и сама мать-комендантша.
Шашлык вышел отменный, или у всех разыгрался аппетит в отсутствие ужина, или было такое настроение, или все сделанное своими руками кажется таким вкусным, но праздник явно удался. Он еще в институте был главным придумщиком всяких таких затей, а сегодня он был в ударе и, пританцовывая в фартуке около решетки, раскладывая мясо, разливая вино и веселясь до упаду, ощущал взгляд Ольги на себе и понимал, что все делает правильно.
Пока ребята кутили, он осторожно смотался в спальню, скатал одеяло, уложил в рюкзак с бутылкой «Бастардо», которую он прикупил в магазине днем по секрету, и успел вовремя, потому что Йосик крепко выпил и, покачиваясь, раздумывал, видимо, над тем, как объясниться с Ольгой, потом решительно подошел и стоял долго рядом, не поднимая глаз, а она болтала с девчонками, не замечая его, а когда случайно глянула в его сторону, из репродукторов на танцплощадке громко запел Кобзон про девчонку во дворе, которой он смотрит почему-то только вслед и никак не решится, и вся ватага участников вечеринки с полными животами шашлыка, сдобренного кислым красным каберне, в прекрасном расположении духа уже протискивалась сквозь дыру на танцы.
Потом все повторилось, но было уже по-другому — все, что он не знал о ней, он узнал, а нового не появлялось, только нарастала тревога. Он понимал, что она чего-то ждет от него, а ответить не мог, и все между ними сводилось к тому, что не может устроить близких, но не вовремя встретившихся людей.
Через неделю он почему-то проснулся очень рано, полежал на кровати, обдумывая какую-то неясную тревогу, появившуюся внутри еще ночью, а утром не увидел ее на завтраке, бросился в девчачий корпус и не нашел там Ольгу.
Гелий не понял, каким чудом ухитрился, скатившись к берегу, запрыгнуть на уже отваливший от пирса на несколько метров катер и как через весь город бегом добрался до вокзала. Он еще издалека увидел ее рядом с Йосей, который держал в одной руке чемодан, а в другой маленькую корзинку, видимо, с фруктами для ее дочки, и еще букетик цветов под мышкой. Йося что-то говорил Ольге, наверное, ласковое и хорошее, потому что она поглядывала ему в глаза и улыбалась.
Гелий никак не мог отдышаться и все соображал, что теперь делать, но тут начали подавать поезд, Ольга обернулась и увидела его. Он подошел и взял ее за руки, молча глядя на нее. По радио громко прокричали о посадке, Йося поставил Ольгины вещи на перрон, не глядя на Гелия, сунул ему букет и ушел, не попрощавшись, а они все стояли, держась за руки, смотрели друг на друга и молчали.
Вокруг носились люди, увешанные распухшими чемоданами, перевязанными брезентовыми ремнями, корзинами с крымским виноградом и всякими персиками, проезжали тележки, свистел железнодорожник в суконной фуражке и махал кому-то сигнальными палочками, диктор гнал пассажиров к меняющим платформы поездам, под ногами танцевал любовный танец пузатый голубь, оберегая безразличную деловитую голубку, и, по своему обыкновению, светило остывающее вечернее солнце.
Потом она ушла в вагон, поезд тронулся и начал медленно набирать скорость, увозя ее от него навсегда. Бледное лицо ее смотрело на него сквозь пыльное, непротертое стекло, на котором пальцем кто-то вывел, наверное, давно надпись «куда ты? не уезжай, пожалу». Дальше места на стекле не хватило.
Их группу пересаживали на атомоход в темноте полярной ночи в то время года, когда она нехотя уступала наступающему полярному дню, удерживая за собой два-три часа темного времени. Море наконец утихло до трех баллов, но волны все равно были высокими, так, на взгляд штатского, не меньше двух метров. Катер с плавбазы и не пытался зачалиться у высоченного, с ободранной льдами желтой краской, борта атомохода, а, подрабатывая движком, переваливался с волны на волну, стараясь держаться в пределах досягаемости стрелы крана.
Их вещи-кофры с камерами, штативами, осветительной аппаратурой, чемоданы и сумки побросали в сетку-мешок из толстенных, соединенных между собой узлами веревок. Туда, почти силком, покрикивая, затолкали и их, четверых мужиков и двух женщин — редакторшу Соню, худенькую москвичку, в профиль очень похожую на Мирей Матье в молодости, и толстую звукооператоршу Женю, которая ревела белугой от страха и потом по пьяни призналась, что описалась в воздухе. Велели прижаться к сетке спиной и хорошенько держаться за веревки, кран дернул наверх так резко, что смял их в кучу в сетке, и он вдруг обнаружил себя прижатым всем телом к Соне, которая не выпускала веревок из рук, смотрела ему в глаза серьезно и спокойно.
Сетку шмякнули на палубу, потому что именно в этот момент судно провалилось на волне, и потом они, сбитые в кучку, остались одни на палубе, под ослепительным белым светом прожекторов. Стояли, поеживаясь под пронизывающим холодным ветром, летевшим откуда-то с кормы, смотрели на исчезающую в темноте полярной ночи маленькую точку катера, проваливавшегося в волны, до желтого огня на мачте, и слушали резкие металлические крики чаек, белыми клинками крыльев расчерчивающих иссиня-черную темноту туч на небе, подсвеченных лучами поднимающегося из воды солнца.
