На отъезд Наины Величко
В день рождения Ленина
Как покинуть нас посмели вы?
Прчань, 22.04.2014
Я прилетел в Тиват из Москвы. Из Москвы, где длинный, бесконечный сериал про Украину наполнял и даже переполнял жизнь. Жизнь, которую ты не мог изменить, но за которую ты был в ответе. Так казалось тебе… И ты ловил новости из Украины, и ты писал песни на злобу дня, и ты был Гражданином, болевшим за страну и за соплеменников. Ты решал, кто прав, а кто неправ… И ты во всех случаях ошибался. Все были неправы, и ты в том числе…
Да, люди пошли против Бога и переступили черту, которую обозначил Господь, и мир перевернулся. Перевернулся, и нет времени, чтобы понять, зачем, почему и во имя чего? И никто не вспоминает Твои заповеди, Господи, и никто не решает проблему – бить или не бить?…
Бедный Шекспир, твое «быть или не быть?» тысячу раз произносили со сцены, но это не научило людей, и они с такой легкостью отвечают утвердительно на твой вопрос, меняя всего одну букву в глаголе. И за азартом драки забывают о любви, о красоте, о Боге… Хотя слово «Бог» вмещает в себя все эти понятия разом…
Но пока некогда остановиться, некогда подумать, некогда удивиться и восхититься жизнью, которую ты отнимаешь у кого-то или отнимают у тебя. И вот ты уже умираешь во имя «свободы», во имя «Отчизны», во имя «языка» и еще черт знает во имя чего, что тебе навязали, заменив понятие Бога, понятие жизни.
И тревожно звучит колокол на соседней церкви, созывая прихожан на вечернюю молитву. Но ее не слышат те, кто старые автомобильные шины кинул в адову печь революции. И, как на кострах инквизиции, горят души инакомыслящих, взывающих к миру и покаянию.
И вечные горы Которской бухты смиренно смотрят на мои страдания, отдавая себе отчет, что этот парень должен пройти через это, чтобы понять, простить и принять.
Трещали чубы у холопов,
Ругались паны на Майдане.
Ежевечерне Европа
Смотрела кино на экране.
И жито ночами горело,
И строем шагали вопросы,
И как же легко быть нам смелым,
Ответов ведь нет, все так просто…
Сердце мое пополам —
Предчувствие гражданской войны.
На небе получим сполна,
Дожить бы нам всем до весны.
Струна от гитары удавкой,
Я знаю, быть не желала.
Но как высоки нынче ставки,
А избранным денег все мало.
Может, мы все нагрешили,
И ангелам к нам не пробиться?
Может, неправильно жили?
В ответ полыхала столица.
Сердце мое…
Под маской не видно щеки.
Что же подставить врагу?
Наотмашь бить не с руки.
Мозги превратились в рагу.
И черное знамя от дыма.
Анархия, а не свобода.
А кто-то айфоном все снимет
Забыв, что в огне нету брода.
Сердце мое…
В далекий поход наш корабль снарядили,
Не зная куда, познать что почем.
И мы ненароком в пути заблудились,
Но подпирали друг друга плечом.
Туманы, торосы и злые наветы
Пытались надежду нашу сломить.
На тыщу вопросов нашли мы ответы,
Свет вырвал победу в финале у Тьмы.
Свет маяка, знакомый причал.
Сколько же глаз встречает в порту?
И пусть ты в походе немного устал,
Но знал, что тебя здесь ждали и ждут.
Путь домой.
Дым отечества, словно маяк.
Путь домой.
Мы скучали, мы вместе – семья.
Вместе радость и горе,
И беда – не беда.
Пьем за счастье, кто ж спорит.
И не трусь никогда.
Прорвемся мы, куда, не знаю,
Но думаю, что к лучшей жизни.
И беженцы собрались в стаю.
Пора лететь домой, к Отчизне.
Когда-то открытые двери Джанкой
Держал круглый год нараспашку.
И ты решал вопрос свой простой,
Куда бы махнуть, где же краше?
Ялта, Алушта, Алупка,
А может быть, Симеиз?
А в Коктебеле какая-то группа
Играет битлов – зашибись.
И разбредались по Крыму друзья.
Ночлег – не беда, мигом сыщем.
И стол, чтоб вино, чтобы ты, ты и я.
Чтоб зрели греховные мысли.
И мы вспоминаем, чтоб выстроить вновь
Маршрут по любимому Крыму.
И плещется в скалах богиня Любовь,
И море необозримо.
Как часто слышишь, что мужчина ищет жену, похожую на мать. Но недавно, перебирая старые фотографии, я наткнулся на снимок моей бабушки, матери моей мамы, в день ее замужества и остолбенел… Евгения Никитична Петрова, в девичестве Коняхина, на этой фотографии была копией моей жены Татьяны, в пору ее студенчества, когда она играла в одном из спектаклей школы-студии МХАТ. Такой же высокий лоб, волосы, чуть вьющиеся, гладко зачесаны назад; ясный, уверенный взгляд лучистых глаз (фотография была черно-белая, даже коричневато-белая); рельефно очерченные губы и волевой подбородок контрастировали с еще плавным, по-девичьи нежным овалом ее лица. И, разглядывая старую фотографию, я был поражен статью бабушки и скромностью ее платья, застегнутого на все многочисленные пуговки и делавшего ее такой целомудренной и загадочно-привлекательной одновременно.
И если моя жена, окончившая ко времени поступления в театральный вуз все, что надо, несла на себе отпечаток знаний и жизненного опыта, то бабушка была неграмотной крестьянкой, которая через семь дней после начала обучения, обидевшись на учителя, ушла из школы и больше уже не возвращалась. Откуда в ней все это было – я не знаю. Более светлого человека я в своей жизни не встречал…
Сказать, что она была шибко верующая, не могу… Что шибко грамотная – тоже… Нынешние семилетние мальчики и девочки при поступлении в школу лучше нее пишут, читают и считают, но вот поди разберись… Когда я в первый раз услышал анекдот про то, что царица Екатерина в слове «еще» сделала пять ошибок, я не рассмеялся, потому что моя бабушка сделала бы шесть…
Она вела свое хозяйство и делала какие-то записи в тетради, но разобрать написанное могла только она сама… И вот ведь как бывает – когда речь заходит об интеллигенции, я часто вспоминаю свою бабушку Евгению Никитичну Петрову, которая жила по Богу, не делала никому и никогда того, чего не пожелала бы себе, и за это ее любили все, с кем сводила судьба. А ее домашние животные порой даже ревновали к нам бабу Деню.
Баба Деня и история семьи
Собственно, Евгенией Никитичной, как по паспорту звалась моя бабушка, ее никто не называл. Ну совсем редко, когда кто-то хотел показать окружающим, что он зело городской, звучало полное ее имя. Чаще всего «тетя Женя» или «бабушка Евгения» можно было услышать из уст уехавших на ПМЖ в Тулу или Серпухов бывших занинских жителей. Ну очень хотелось им подчеркнуть, что они по статусу выше деревенских. А еще, чтобы это все увидели во время своих посещений нашей деревни, они одевались в домашний, но «чисто конкретно» городской халат и домашние же тапочки. И в этом наряде степенно прогуливались по деревне, вызывая в глазах общественности смесь удивления и недоумения.
А так для нас с сестрой она была бабушкой, для родителей – мать, а деревенские ее звали либо Евденька, либо баба Деня – это смотря кому сколько лет. Думаю имя Евгения, Женя было для деревни редким, и как-то незаметно буква «Г» превратилась в «Д». К этому все привыкли, и я в детстве еще долго не мог понять, почему баба Деня по документам Евгения.
Хотел написать – по паспорту, но вспомнил, что у колхозников паспортов не было. Вот и верь после этого, что крепостное право у нас отменили в 1861 году.
А трудились на селе тяжело, да и не зарабатывали крестьяне практически ничего. Полный трудодень, который стоил 40 копеек, пару килограммов картошки и не помню, сколько пшеницы, не выплачивался никому, ну, может, председателю колхоза. Обычный человек, отработав от восьми утра до семи вечера с перерывом на обед и дойку коровы, получал двадцать пять сотых трудодня. Вот так. Вся надежда была на корову и на приусадебный участок. Но вернусь к своему повествованию…
Семейная жизнь у бабушки, наверное, не сложилась. Почему? Правды мне маленькому никто не говорил, а если судить по фактам, то после Гражданской войны мой дед, Иван Матвеевич, уехал в Москву на заработки и в деревню к молодой жене возвращался лишь на выходные и в отпуск. Он работал закройщиком в кремлевских мастерских. Процесс его продвижения по службе никогда в доме, во всяком случае при мне, не обсуждался, и как он достиг таких высот, обшивая первых лиц государства, мне неизвестно.
Правда, в семье была легенда, что однажды Иван Матвеевич и его команда шили китель для самого товарища Сталина. Китель был готов, его нужно было только отпарить утюгом. И гладильщица по разгильдяйству оставила старый – еще чугунный, на углях – утюг на кителе, отвлекшись от процесса глажки. Вернувшись к столу, она обнаружила на рукаве мундира пятно, в точности повторяющее очертания утюга. Спасти китель не удалось. И тогда в течение вечера и ночи был закуплен материал и сшит новый костюм. Работу приняли, и даже страшно думать, что было бы, если бы… Вредительство – это, наверное, был бы самый мягкий приговор.
