– Ба, а скажи, вот ты при барине жила, когда революция была, ты же помнишь?
– Конечно, помню, мне уже двадцать три было, я уже Нинку родила…
– Так, скажи, при барине ведь хуже жилось?
– Почемуй-то хуже? Лучше жилось.
– Не, ты не понимаешь…
– Чегой-то я не понимаю?
– Ну, значит, не помнишь…
– Помню я все. Хорошо мы жили при барине, добрый барин был, не обижал нас.
– Да вот ты даже грамоте не выучилась.
– Не выучилась… Дура была, обиделась на замечание учителя, а потом в лесу пряталась и не ходила в школу.
От неожиданного отпора я терялся, не понимая, как можно не разуметь очевидные вещи. Баба Деня тоже не спешила обращать меня в свою диссидентскую веру, и мы отходили на свои рубежи, лениво перестреливаясь.
В следующий раз я уже выступал в роли пламенного пионера-атеиста и нападал на иконы с лампадкой, висящие в красном углу. Бабушка, не вступая со мной в кровопролитные сражения, как-то очень мудро уходила от моих наскоков, гася мою пропагандистскую дурь доброй улыбкой.
Нужно сказать, что она не посещала церковь и службы… Не знаю, как было бы, если бы в Занино был храм, но фанатизма по отношению к религии в нашей семье не наблюдалось, хотя и богохульство не дозволялось тоже. Больше того, однажды я услышал от бабы Дени фразу, которая (я уже был взрослым и довольно начитанным парнем) меня поразила:
– Знаешь, Славка, Бога, наверное, нет… Если бы он был, то разве мог бы допустить войну? И потом, что же я-то так всю жизнь мучаюсь? Счастливые денечки-то по пальцам можно пересчитать.
– Не знаю, ба, – в растерянности ответил я. Пускаться в длинные рассуждения не хотелось. Да и не ждала она от меня ответа. Это было продолжение какого-то ее внутреннего монолога.
Баба Деня и переезд в Москву
Время шло, бабушка не молодела… Все тяжелее давались зимовки в Занино. Деревня пустела, народ разбегался по окрестным городам в поисках лучшей доли. «Мудрое» руководство Хрущева, пустившего под нож домашнюю скотину, сделало жизнь еще более «сладкой». И все чаще в нашем доме велись разговоры, что надо продавать дом в Занино и забирать бабушку в Москву. Мы в Москве стали жить в финансовом смысле повольготнее – сестра выросла, вышла замуж и жила отдельно, отцу повысили зарплату, да и я поступил в институт и мог претендовать на стипендию. Так что худо-бедно…
И вот со слезами на глазах бабушка соглашается на переезд к дочке в столицу. Нашелся покупатель на дом, сделка купли-продажи прошла успешно – дом отошел в хорошие руки и до сих пор принимает в своих стенах московских и тульских родственников новых хозяев. И я, когда попадаю в Занино, с нежностью смотрю на старое жилище бабы Дени, тем более что липка около дома, хотя и изрядно подсохла и потеряла часть ветвей, все еще стоит на посту, как верный часовой.
Была осень, яблоки и картошку убрали. Родители предложили раздать урожай деревенским, но бабушка наотрез отказалась… Она сказала, что надо все это продать, потому что на эти деньги она сможет прожить целый год. В итоге картошку и яблоки мы продали на Центральном рынке в Москве, и бабушка получила деньги, приплюсовав их к средствам, вырученным за дом, а мы с сестрой и отцом получили бесценный опыт, проторговав на колхозном рынке полтора дня.
Наше понимание, как баба Деня будет жить в Москве, что есть, что пить, во что одеваться, никак не совпадало с тем, как это понимала она сама. Привычка жить самостоятельно и ни от кого не зависеть привела ее в размышлениях к тому, что она высчитала (не знаю, правда, какими действиями арифметики при этом пользуясь), сколько денег можно потратить на себя в месяц. А в ее бюджет входила еще пенсия, которую платило наше государство колхозникам. А пенсия была «громадная» – аж 4 рубля 80 копеек в месяц. Так вот, ее богатство состояло из денег, вырученных с продажи дома, урожая и ежемесячной пенсии. Правда, вычисляя свою норму трат, неясно, сколько времени бабушка отпустила себе для жизни. Так или иначе, но сумма, которую Евгения Никитична могла позволить себе проесть и пропить (имеется в виду чай; ничего спиртного она себе не позволяла), составляла 9 рублей 26 копеек в месяц!
Она тщательно высчитала, сколько можно съесть хлеба, сахара, чая, иногда мяса. И первые месяца три или четыре ее с этих позиций сдвинуть было невозможно. Лишь потом уговорами и обманом мы сломили упорство бабушки, которая не хотела собой никого обременять. Финансирование такой статьи расхода, как приобретение одежды и обуви, бабой Деней не рассматривалось. В общем-то она и не хотела тратить денег на это. У нее все было. Даже одежду, которую одевают в последний путь, она приготовила. И с этой одеждой иногда происходили нестыковки. Раз в полгода бабушка производила ревизию своего траурного костюма и с удивлением обнаруживала, что он стал ей велик. Евгения Никитична сердилась, обвиняла темные силы, что одежду ей подменили, отказываясь верить, что с годами она худеет.
А еще… Еще во времена жизни в Занино у нее была мечта купить себе полушубок черного цвета, приталенный, сшитый, я думаю, из меха крота. Эта телогреечка имелась у самых богатых и успешных модниц деревни, и приобрести ее ну очень хотелось. Сначала мы жили так, что сами с трудом сводили концы с концами, а когда появились какие-то свободные деньги и возможность сделать что-то приятное для бабы Дени, этот наряд куда-то пропал из магазинов. Может, всех кротов истребили… И бабушка так и не получила от нас такого желанного подарка…
Уже после того как она ушла, в Биробиджане, гуляя по улице, я встретил крестьянку, явно еврейского происхождения (почти как в анекдоте), одетую в кротовое манто. Я спросил, где такое можно купить, и мне показали заветный магазин, но бабы Дени уже не было… Кроты, да и я так и не смогли ее порадовать…
Бабушка очень обижалась, когда в Москве ей не позволяли мыть посуду и пол, стирать… А мы просто жалели ее.
– Что ж, я уже совсем ни на что не пригодная, что ли? – спрашивала она.
Привыкшая к труду, она явно тяготилась своим праздным, как ей казалось, образом жизни, когда не знала, чем заняться. Два или три раза она съездила в Занино, но, кроме грусти, других впечатлений эти поездки у нее не рождали.
Мы жили на пятом этаже в доме без лифта, и поначалу она спускалась во двор. Но подружек себе так и не завела, поскольку мир ее интересов сильно отличался от быта ее сверстниц из Москвы. А потом заболели ноги, и она уже не спускалась с пятого этажа совсем.
Развлечением для бабушки были гости семьи и персонально мои дружки, которые часто захаживали ко мне. Если родителей еще не было дома, то это был день бабы Дени – она нас кормила, поила чаем, а потом еще и выходила на лестничную площадку, когда ребята шли покурить, а я брал гитару, стул и самозабвенно пел в подъезде. Ох, как звучали мои песни, спетые у дверей квартиры № 59 на пятом этаже! Естественная реверберация подъезда затоптала бы любой фирменный прибор поздних времен, используемый для обработки звука нынешними музыкантами.
А вечерами мы пытались подсадить бабу Деню на массовую культуру… Вся семья начинала зазывать ее посмотреть телевизор, но ни фильмы, ни «Клуб кинопутешествий», ни «В мире животных» не смогли победить консерватизм Евгении Никитичны.
– Что мне на них смотреть? Если б они мне Игната показали или Нюрку-бригадирку, а так…
Однажды, зайдя в комнату с телевизором, она увидела там оперу, где тетка с вытаращенными глазами, прижимая руки к полной груди, что-то голосила.
– И за что им только деньги платят? Их всех бы клевер стоговать отправить, больше бы пользы было.
А как-то раз в доме случилась «трагедия»… Бабушка уже никуда не выходила из квартиры и была узницей тюрьмы по имени «Москва». Стоял солнечный день – солнышко, ярко сверкающее за окном, отражалось от стекла серванта и попадало на экран новенького, недавно купленного телевизора. На экране горел яркий зайчик, так похожий на зарождающийся огонь в печке ее деревенского дома. Посоветоваться было не с кем, пожаловаться тоже – все были на работе и в школах. И баба Деня решила бороться с «пожаром» самостоятельно. Было вылито несколько кастрюль воды на цветной широкоэкранный «Рубин». Что интересно, «пожар» был потушен – солнышко зашло за тучи. А вечером случилась гроза: отец вернулся, и стоило больших усилий успокоить разбушевавшуюся стихию гнева кормильца семьи.
И все-таки я помню один случай, когда бабушку удалось усадить к телевизору. В тот вечер показывали КВН, и я в составе команды МИИТа участвовал в съемке программы. Было домашнее задание – сочинить песню о трудовом подвиге комсомола… И мы вместе с поэтом Р. Плаксиным придумали:
Под тихий звездный шорох
Хлеба растут быстрей.
И шепот всех влюбленных
При звездах горячей.
Дадим друг другу руки,
Нам день сияет вновь.
Под стать большой работе
Высокая любовь…
Неплохая песня получилась, и мы ее даже с успехом пели в своих концертах. Но, видно, веселости и находчивости в ней было маловато, и, чтобы увеличить процент содержания этих компонентов в песне, в нее включили танец. Парень и девушка вдохновенно изображали красками танца трудовые будни и делали это так ярко и незабываемо, что певцов практически не показывали. Баба Деня, сидя у экрана (все это передавали в режиме живого эфира и поэтому веду пересказ со слов сестры), прокомментировала увиденное следующими словами:
