– Папа! – звонко крикнула Лиза. – Эй, мы здесь!
Феликс увидел ее, коротко улыбнулся и подал знак охранникам пропустить. Те расступились. С какой-то необъяснимо пылкой нежностью он прижал к себе дочь, снял очки и некоторое время глядел ей в лицо. Поцеловал в лоб, дотронулся до щеки, затем ласково отстранил и протянул руку ее спутнику. Глеб принял рукопожатие – более крепкое, чем можно было ожидать, – и, слегка кривляясь, склонил голову по-гусарски. В глазах Феликса мелькнула и сразу погасла невеселая усмешка.
– Доехали без приключений? – спросил он.
– Да, папочка, – бойко ответила Лиза, – если не считать этого кошмарного аэропорта.
Феликс печально посмотрел вниз и понимающе кивнул.
– Теперь все, слава богу, позади.
– А впереди – только море, солнце и песок. Так говорит Глеб. – Лиза приподнялась на цыпочки и повисла на плечах отца. – Когда наш самолет?
– Я думаю, скоро… Впрочем… – Он сделал рассеянный жест и прижал два пальца к переносице, как человек, который пытается собраться с мыслями. – Впрочем… вот что, милая, ты пойди в ту дверь и сама все узнай. Номер самолета тебе известен. Кстати, надо заполнить кое-какие бумаги. Вот ты и заполни их пока.
– Что значит пока? А Глеб?
– Он тоже заполнит… После тебя.
Лиза нахмурилась и отступила на шаг:
– Я не понимаю, папа. Мы ведь с тобой обо всем договорились. Все решили. Вчера! Ты мне слово дал!
– Не волнуйся, – вмешался Глеб. – Я заполню после тебя. Вот только сигарету выкурю.
Феликс благодарно глянул на него и добавил с укором:
– Разве когда-нибудь я не выполнил своего обещания?
Секунду-другую она сопела, переводя взгляд с Глеба на отца, как рассерженный ребенок, которому нечего возразить, затем молча повернулась и с независимым видом двинулась в указанном направлении.
Глеб закурил и стал ждать, что скажет Феликс, который в странном замешательстве топтался на месте, попыхивая сигарой и пряча глаза. Потом он надел очки.
– Вы что-то хотели мне сказать? – помог Глеб, которому надоела эта драматическая неопределенность.
Феликс встрепенулся.
– Да, конечно, – сказал он. – Давайте пройдем сюда. – Он указал на приоткрытую дверь. – Ненадолго. Здесь слишком шумно, нельзя говорить. А Лизе, если она быстро освободится, покажут, где мы.
Они оказались в гулком пустом помещении, где, кроме пепельниц на высоких стойках, не было никакой обстановки. Внешнюю стену заменяло огромное стекло, за которым открывалась панорама летного поля. Аэропорт, судя по всему, работал на пределе возможного: самолеты поднимались и садились каждые десять минут.
– Завораживающее зрелище, не правда ли? – сказал Феликс. Стук его каблуков заполнил собой все пространство. Он замер перед окном, держа дымящуюся сигару между двух согнутых пальцев. Сигара описала полукруг в воздухе. – Все как на ладони. Игрушечные машины, игрушечные самолеты. Даже не верится, что внутри люди. Подобное чувство испытываешь в горах. Ты – и горы. Возникает впечатление, будто ты сопоставим с ними. Такой же большой и сильный. А на самом деле тебя из иллюминатора не видно.
– Вас это до сих пор удивляет? – спросил Глеб.
– Да.
– В таком случае вы – неутомимый романтик. – Он подошел к пепельнице, чтобы раздавить окурок. – Или очень опасный человек.
– Почему?
– Потому что каждое ваше изречение можно рассматривать как угрозу.
– Вы первый, кто говорит мне такое. Неутомимый романтик… Надо говорить – неисправимый. А впрочем… неутомимый романтик – еще хуже.
– Не хотел вас обидеть.
– Меня трудно обидеть, Глеб. – Феликс качнулся на каблуках. – Но вам это иногда удается. – Он задумался и, усмехнувшись, покачал головой. – Ну вот, кажется, опять получилась угроза.
Оба умолкли. Глеб достал новую сигарету и закурил. Глядя на него, можно было подумать, что время остановилось.
– Лизу я воспитывал усилиями нянек, гувернанток, элитных колледжей, иностранных преподавателей, – неожиданно глухо заговорил Кругель. – В этом моя неизбывная вина перед нею. Только сейчас я отчетливо понял, что девочка росла отдельно, как цветок в саду, которым любуешься, проходя мимо окна. Ей всегда не хватало тепла. Ее мать слишком рано оставила нас. Теперь об этом поздно говорить, но полнота чувства достигается посредством накопления. У меня не было сил, работа и увлечения сжигали все мое время, хотя я всегда любил Лизу больше жизни. Однажды она позвонила мне и сказала, что у нее депрессия. Я направил к ней бригаду лучших психологов, а сам не приехал, не смог. И вот она выросла. Сама по себе. Рядом со мной, но без меня. Поэтому у меня нет морального права решать что-то за нее. – Феликс повернулся к Глебу, снял очки и убрал их в карман пиджака. – Ее выбор – это ее выбор. Не знаю, чего в нем больше – каприза, любви или страсти, – но это недолговечно, я уверен. Возможно, вы – ее неосознанная месть за все мои спорадические попытки устроить ее жизнь чужими руками. Возможно, это не так. Но как бы там ни было, прошу вас, прошу: поймите ее, отнеситесь к ней с вниманием. – Он поднял руку с сигарой и бессильно уронил ее. – Ведь для вас она точно игрушка. – В его глазах блеснуло страдание. – Я знаю. Она – нет.
Пустив дым, Глеб отвел его рукой и поморщился – то ли от попавшего в глаз дыма, то ли от нелюбви к душещипательным сюжетам.
– Разрешите мне не комментировать ваши слова, – сказал он. – А то выходит так, будто вы просите меня о чем-то слишком старомодном, чтобы это могло быть возможным в наше время.
– Благодарю за понимание, Глеб, – ровно произнес Феликс. – В таком случае вы можете вернуться к Лизе. Ваш самолет – через сорок шесть минут.
– Очень хорошо, – сказал Глеб, отделяясь от стены и растирая в пепельнице недокуренную сигарету. – Кстати, могу вам вернуть то, что пропало из вашего кабинета.
Из дорожной сумки он вынул папку, которую отобрал у Линькова, и протянул ее Феликсу. Лицо Кругеля сразу потемнело. Закусив губу, он покачал папку на ладони, будто проверяя на вес, затем небрежно кинул ее на пол.
– Уже не актуально, – еле слышно заметил Феликс, сощурившись, как от яркого солнца. Он отбросил сигару, сунул руки в карманы брюк, сделал три шага, свесив голову, и неожиданно остро взглянул на Глеба. – А между тем простой народ оплакивал Нерона и приветствовал казнь убийц Тиберия, – без видимой связи сказал Феликс. Его мягкий, задумчивый голос эхом отразился под потолком. Он помолчал, словно прислушивался к своим словам, затем тихо спросил: – Вы ознакомились с бумагами, разумеется?
– Да, – ответил Глеб бесстрастно. – Но это не имеет никакого значения.
– То есть как?
– А так, – он щелкнул пальцами, – что это не мое. Меня не волнуют общественные страсти. Тем более теперь.
Повисла тяжелая пауза. Поеживаясь, Феликс прошелся взад-вперед, явно сбитый с толку тем фактом, что информация, предназначенная для узкого круга лиц, прошлась по умам посторонних.
– Странный вы человек, Глеб, – наконец молвил он. – Удивительный. Неужели вам непонятно, куда вы сунули нос?
– В помойное ведро, полагаю, – ответил Глеб и добавил чуть ли не презрительно: – Но что с того, если сам живешь на помойке?.. Извините, конечно.
Феликс посмотрел на часы.
– У вас есть еще двадцать минут свободного времени, – сказал он. – Мне нужно вам кое-что разъяснить. Это нужно мне, – подчеркнул он. – Так что не сочтите за труд выслушать.
Глеб послушно кивнул и прислонился к стене.
– То, что волею случая стало предметом вашего внимания, и впрямь не имеет никакого значения, – начал Феликс, оборотясь лицом к летному полю. – Тем более что, как вы, наверное, заметили, все пошло не по сценарию. Непредсказуемо много людей… М-да. Теперь они пытаются удержать за хвост взбесившегося коня, хотя, не будь этой тупой, самонадеянной алчности, они спокойно вели бы его в поводу. Один чудной французский философ – по происхождению румын – заметил, что любая революция торжествует только в том случае, если вступает в схватку с отжившим строем. Отжившим! – Феликс выхватил из внутреннего кармана сигару, откусил и выплюнул кончик и торопливо раскурил. – Любые схемы хороши, если вы не имеете дело с сумасшедшим, вернее – доведенным до сумасшествия: остается вероятность случайного попадания в цель. Угадать будущее можно лишь по недоразумению. Кто знает, что надо делать и как? Все случайно. Успех приписывают хитроумному плану. Неудачу – бездарности. Но то и другое – случайность. Или – предопределенность… Меня вынудили… – произнес он как-то сонно. – Не оставили выбора… Даже самые великие артисты призваны твердить чужой текст… – Он глубоко затянулся. – Им захотелось быстро и дешево. Но народ превратился в толпу, а это зверь непредсказуемый. Зверь хочет жрать. Много и кроваво. И пока не насытится, он будет жрать. Такого зверя можно только убить. Поверьте мне: его и убьют. Свои или чужие – не важно. Но убьют непременно – такова логика любого бунта.
