Ознакомительная версия.
– Зачем знак? Напиши в предисловии: «Это происходило на самом деле». Все так делают.
– Все делают… Ну конечно, так читатель и поверил… Но даже не это главное… Тут другие сложности. Понимаешь, в этих историях нет ничего особенного – ни морали, ни пафоса. На рассказ – и тот не потянет, а ты говоришь, книжка. А меня когда-то очень сильно все они потрясли… Вот еще одна, недавно дело было. Переводила бумажки для консульства – документы детей, которых увозили в Испанию. Среди них был мальчик лет пяти. И вот представь: передо мной на столе в ряд лежат четыре свидетельства о смерти: отец, мать, бабушка и дедушка. Вся семья умерла почти в один день.
– Чем-то заболели?
– Мне тоже интересно стало, я узнавала: сказали, водка попалась смертельно ядовитая. А может, не водка, а дрянь какая-нибудь. Одно время в деревнях под Рогожиным пили омывающую жидкость для стекол. Бывает, рассказываешь испанцам про ребенка: отца нет, мать год назад умерла. А они: «Отчего умерла, назовите причину». Ада Митрофановна только руками разводит, мол, не знаю, нигде не указано. Раньше в свидетельстве о смерти писали: умер от того-то, и все ясно было, а теперь не пишут. Зря, конечно, графу эту убрали, любопытно же иной раз. А я зато все знаю без объяснений: выпила мамка лишний стакан и умерла. Знаю, но молчу, чтобы не испугать. Или вот еще… Черт, видишь – остановиться не могу… Пару недель назад приезжала одинокая тетка из Валенсии в Рогожин усыновлять. И в Рогожине оказалось, что мальчик, сын ее будущий – негритенок. Мама у него русская, а папа, понимаешь, из Африки.
– Обалдеть! Ну и что тетка?
– Растерялась в первый момент. Она ж специально в Россию ехала за русским ребенком. Негритят и в Африке полно, чего за ними в такую даль таскаться? Вначале она вообще хотела девочку, а ей подсунули мальчика, да потом еще оказалось, что он черный-пречерный… Русский негр из Рогожинской области…
– Ну и что же, взяла?
– Взяла. Из жалости, наверное. И правильно сделала: ребенок-то абсолютно здоровый, умный, красивый.
– Так возьми и напиши. Про негритенка из деревни, про охоту на кошек, про то, что все время мне рассказываешь… Никто другой про это не знает и не напишет – только ты одна.
– Если бы я писала книгу, то назвала бы ее «Рыбы молчат по-испански». Слоган института Сервантеса, – добавила Нина. – Видишь, название есть, а книги нету.
– Вот я и говорю: пусть будет. Классное название. Прямо как «Молчание ягнят».
– Ты считаешь, что кому-то будет интересно узнать, как умер Степаныч? Как мы с Витей застряли в метели? Про четыре свидетельства о смерти? Не получится про такое написать… Здесь нет ничего яркого, ничего поучительного. Ухватиться не за что. Какая-то муть, случайные обрывки, осколки. Целостной картины нет и быть не может никогда – вот что самое печальное. Я уже думала об этом…
– И еще, – продолжала Нина, – писать книгу имеет смысл только о главном. А эти истории, ну где тут главное?
– Что значит – главное? Что ты имеешь в виду?
– Это что-то такое, что связано лично со мной, имеет отношение к моей собственной жизни. Как мама и ее север: они давно уже сделались одной историей, стали единым целым, и у вечности наверняка хранятся в одном файле. Север помогает маме понять что-то очень важное в себе самой…
– Так может, твой Рогожин тоже как-то тебе поможет?
– По-моему, он только мешает. Захламляет жизнь. В один прекрасный день я глянула – а вокруг, кроме Рогожина, давно уже ничего не осталось. Все, что я считала важным, куда-то улетучилось, перестало меня интересовать, а остались только эти истории, они и есть моя жизнь…
* * *
Книгу про Рогожин Нина в самом деле представить себе не могла. Зачем писать про отрезанную голову, про голодных собак, которые съели хозяина? Про изнасилованных детей? Кому это интересно? Нине – точно не было интересно. Ей хотелось поскорее все забыть – выбросить из головы этот никчемный тяжелый мусор.
Да, Рита была права, Нина всю жизнь мечтала написать книгу и сумела бы ее написать, и это была бы удивительная книга. Но ее книга была бы совсем про другое – не про молчание рыб, не про несчастного съеденного Степаныча, а про божественного Дали, про его мрачный гений, про творчество. Дали когда-то говорил, что как писатель он превосходит Дали-художника. Нина не была с этим согласна: одно невозможно без другого, его тексты можно понять только вместе с живописью, и живопись можно понять только через тексты. Нинина книга была бы про все сразу и главное – про него самого.
Свою книгу Нина задумала давно, года четыре назад, и вынашивала в себе день за днем. Это была ее тайна: по секрету ото всех она жила чужой жизнью, жизнью Дали и будущей книги так же, как своей собственной, и сигналы внешнего мира доносились до нее как бы сквозь плотный фильтр. Книга складывалась сама собой – из материалов, которые не удавалось включить в диссертацию, и они год за годом копились в Нинином архиве в виде разрозненных, беспорядочных, но необычайно ценных записей. Нина уже в подробностях представляла себе сюжет, видела, как будет располагаться на страницах текст. Книга часто снилась ей по ночам уже готовой, написанной и изданной, в твердом переплете с одним из знаменитых сюжетов на обложке – муравьями, ослами, расплавленными часами. Нине снилось, как она открывает книгу и перед ней появляются страницы.
Это были необычные сны: в них она читала строчки, мысленно проговаривая вслух, и текст оживал. Сквозь буквы и слова проступали пейзажи, движущиеся человечки, магические символы. Иногда строчки проступали во сне у нее на ладонях: Нина складывала ладони книжечкой, как в детстве, и читала.
Пробудившись, она не могла вспомнить деталей, зато помнила главное: ее книга про Дали была круглой. Круглой не по форме, а по содержанию: у книги был очень четкий, гармоничный сюжет, и каждая мысль в ней была законченной и совершенной. В своей сновидческой книге Нина излагала некую таинственную теорию, которую наяву воссоздать не могла. Возможно, это было нечто абсурдное, алогичное – но можно ли рассуждать о жизни и творчестве Дали иначе? И еще: в книге, которая снилась Нине, было много грустного, очень простого, задушевного. Это была очень печальная книга про печального художника Сальвадора Дали. Сам Дали из густого тумана, в котором он исчез много лет назад, рассказывал в Нининых снах про себя нечто такое, чего она нигде не могла бы прочесть или услышать. «Разумеется, – думала Нина, пробуждаясь и вспоминая Круглую книгу. – Существует Дали-человек, его судьба, поиски, вдохновенье – и отдельно существует миф, тоже абсолютно реальный. Миф обязательно нужно отделить от человека, которым Дали являлся на самом деле».
– Дали был намного проще мифа, который о нем сочинили, – сказала как-то раз Ева Георгиевна.
– Проще?
– Ну конечно… Посмотри внимательно на его ранние картины – они предельно просты. Все остальное – эпатаж, эксперимент. Проходило время, и чем дольше Дали работал, тем меньше оставалось в картинах его самого. Он терял с ними связь, сюжеты становились все более абстрактными, и он от этого страдал. Дали любил классику и мог взаимодействовать с миром, передавая его на холсте, только с помощью классики.
– А детство? Разве не был Дали необыкновенным, сложным ребенком?
– Какого ребенка можно назвать обыкновенным и простым?
– А тот случай с летучей мышью?
– С какой мышью? Что-то не припомню…
– Когда маленький Дали схватил мышь, разорвал ее зубами на куски и бросил в бассейн.
– Откуда ты это взяла? – Ева Георгиевна поморщилась.
– Ну как же? Из «Тайной жизни, написанной им самим».
– Самим! Вот именно! «Тайная жизнь» была написана им самим, и нет никаких оснований верить, что все это действительно происходило. «Тайная жизнь» – это всего лишь фантазия Дали о себе самом.
Так или иначе, больше всего Нину волновало раннее творчество Дали. Именно его раннему творчеству была посвящена Круглая книга. В ней рассказывалось про того Дали, который совершал ежедневные многочасовые прогулки по Порт-Льигату – каждая прогулка в точности повторяла предыдущую, потому что для работы ему была необходима повторяемость, рутина. Обойдя окрестности, переполненный впечатлениями, он возвращался к холстам. Дохлые ослы на берегу, они в самом деле существовали: павшую скотину крестьяне сбрасывали с обрыва. Он рассматривал морских ежей, раковины, выброшенных прибоем мертвых рыб, мусор на берегу, камни и песок. Любовался рельефом берега и метаморфозами неба. Все эти сказочные атмосферные явления, говорящие облака, апокалипсические зарева и закаты – они тоже были написаны с натуры. И главное, Дали всматривался в себя самого, в свое прошлое. Он говорил, что помнит себя в утробе матери – алое сияние, абсолютная гармония со всем на земле. Подобные откровения звучали претенциозно, но Нина была уверена, что все в точности так и было и он в самом деле помнил. Дали кропотливо переносил на холст собственный мир. Он ничего не придумывал, как считают иные – те, кто не научился слышать его тишину и растворяться в его пейзажах – он рисовал то, что существовало на самом деле, стараясь постичь и передать тайные законы бытия, то невыразимое, что передать невозможно.
Ознакомительная версия.
