И почему все так плохо, когда все наконец у меня хорошо? Вошли, как всегда, без приглашения, но трезвые и выбритые, поорудовав с утра щеточкой из-под ногтей, пахнущие мейд ин Гонконг, и сказали: все можно. А что можно, не сказали. Мол, можете теперь писать ваших «Обезьян»… а кому они, на три буквы, нужны!
Лучше бы они не улыбались. Вошли с ласковыми улыбками тигров, отперли клетку… Зоопарк оказался не снаружи.
Где мои Солдаты Империи?
Где Дрюнечка? – торгует кошмариками у Бранденбургских ворот. Где Глаз? – выпустил свой бестселлер в Париже. Где Бомж? – на яхте в Средиземном море с интеллигентным другом. Где Зябликов? – сбежал в Монголию. Где Братья-изобретатели? – открыли патентное бюро совместно с одним из эмиратов. Миллион Помидоров? – ревизует ларьки. Эйнштейн? – моет посуду в Принстоне. Один Салтык поет свои прежние песни. И полковник Адидасов – в прежней должности.
Я ли вывел их на берег Понта? Они ли сгорели в пожаре?
Где мои Живые Души?
Над чем смеетесь? Не над телевизором же… Над собою? Прошелся тапочками по Империи и плачу, как Гоголь. Товарищи! мы вступили в новый исторический период: свободы смеха над самими собой.
Они добились своего: он сгорел в этом пожаре, и я стал спиваться в одиночку. Он или я? Остался как Робинзон без Пятницы. Не шутка простоять семь лет, не сходя, все в той же звонкой необитаемой роще – ни снег не пошел, ни лето не наступило. С осенней роскошью пустоты внутри. А кругом – одни перемены! Дом наконец, жена, ребенок – вернулся из Америки на дачу… вот только картошку выкопаю и в Париж махну. Гласность. Немота охватившая…
Полнота. Пустота. Ни строки, что я без него? Что Пятница без Робинзона… Сдался. Присоединился к стаду. Поспешающий впереди вожак продолжает выкатывать перед собой некое обезьянье дао. Если кто-нибудь подумает, что я знаю, что это такое, ДАО, то это Дальневосточная автономная область…
Как, однако, первоначальные птички расклевали мою головку!
Мной овладело беспокойство. Неохота к перемене мест. На карте живого места от меня не осталось. Одна Албания. Туда хоть нельзя. Сосущее чувство бездарности. Воспоминания молодости.
Есть женщины, которых ты не стоишь,
Есть женщины, которых ты не спас…
Предчувствие, что я упустил время, мною овладело. То есть что я упустил предчувствие.
И Бога нет, и Мамы нет —
Держу за ручку пистолет:
И Бога нет, и Мамы нет…[15]
Итак, я проводил время на даче в ближнем Подмосковье. Весь вечер смотрели телевизор и играли в деберц. Что Руслан Имранович опять сказал Рафику Нисановичу? «Рафик Нисанович», – сказал Руслан Имранович Рафику Нисановичу. А что ответил на этот раз Рафик Нисанович Руслану Имрановичу? «Руслан Имранович», – ответил Рафик Нисанович Руслану Имрановичу. И это было неспроста: жена объявила «дау-бассе». Мне пришло два терца, а ей один, но старше, и я проиграл.
И пошел к себе наверх. Внизу спали дети, укладывалась жена. Я расчехлил машинку, вставил в нее лист бумаги. Клавиатура поросла серой шерстью. Машинально я посмотрел на руки… Вспомнил: пыль на руке… откуда это?
Не так все сразу. Семь лет – и сразу. Будто перестройка ничему не научила… Стоя в роще, я разминал окаменевшие ноги.
Прилег. Подо мной зашуршала чья-то недочитанная рукопись, как листва. Они все теперь писали – а я их читай… Карандаш для пометок. Блокнот для заметок. Я гневно сбил рукопись в неровную стопку…
ОЖИДАНИЕ ОБЕЗЬЯН, —
написал я на обороте молодого автора. И подчеркнул.
Никогда я так не рисковал! Никогда не писал название прежде, чем напишу хотя бы страницу. Чтобы не заткнуться с ходу. Ужасно выглядит чистая страница с одним лишь названием наверху! Еще хуже, если оно с эпиграфом. Скажем, «Остановись, мгновенье!». Тут-то и попадается русский Фауст. Стоит как вкопанный.
«О…» – написал я со страху.
О! О – неплохое начало? О, наконец-то! О себе. От себя. О – вот буква! Она же – ноль. Она же овал. Она же – яйцо. Яйцо – оно. Ему бы начинаться с буквы О… так оно им кончается. Начинается оно с Я. О-жидание о-безьян… Кто – кого? Эти два О гипнотизируют меня.
О, я их уже ненавижу!
То есть не этих, не столько невинных, сколько невиноватых млекопитающих, а самую необходимость писать о них – ненавижу.
А почему я, собственно, обязан о них писать? Но и слово ОБЯЗАН так напоминает обезьяну… Обезьяна же – не обязана.
Где в замысле помещается его неотвязность?
Страница кончилась. Я написал цифру 2 и задумался. «Описание ожидания», – написал я и опять задумался. Поставил три точки, в смысле многоточие, вот так… И тут же поставил цифру 3, как бы временно это описание пропуская. Мол, это технический вопрос.
Правы оказались именно те критики! На собственном примере я начинал убеждаться, что всякий формализм есть свидетельство скудости мысли и бедности содержания. Если написать несколько слов, начинающихся с буквы О, означало мысль, то «описание ожидания» – что такое? Решительно нечего мне было описывать – вот в чем дело!
Ну, жду. В этом что-то было. Помню, что что-то было в этом. А потом, лучше бы они так и не прибегали… Сразу не стало ничего такого. Люди. Обыкновенные люди, такие же, как мы. Может, разве покрасивее нас, с их точки зрения. Гривы замечательные. Грудь и руки. Когда они сыпятся на вас с горы, с этим неповторимо мощным, живым шорохом, так сказать, анфас, стремительно увеличиваясь в размерах по мере приближения, и будто это не они, а вы наезжаете на них… как в кино. Ибо кино – это то, чего вы не видели в жизни… а тут – в жизни! И это, я вам скажу, что-то! Это жизнь, а не зоопарк…
Но тут он оказывается рядом с вами, обезьян… Он и есть главный, потому что первый. Он вдруг становится меньше своего размера. Наверно, он просто казался больше, когда так быстро бежал. Но еще и потому, что все, что сзади, как-то несравнимо с тем, что впереди. Сзади – обезьян недоделанный какой-то. Как перееханный. Бывают такие несчастные собаки, с парализованными задними конечностями… из гладкошерстных, дожьей, бульдожьей, боксерской породы… с непропорционально узким задом… так умирала Линда. Царствие ей небесное! Что там, в собачьем раю? Наверное, как здесь…
Значит, полулев-полусобака. Неприветлив, смотрит исподлобья. С ним не следует встречаться взглядом, об этом вас предупредят. То есть встретиться можно, но сразу и отвести. Не смотреть в упор, потому что он воспримет это как агрессию. Может и цапнуть – клыки внушают… Кроме, конечно, альфа-самца. Расхвастался этот Драгамащенка… На самок тоже смотреть не рекомендуется – тоже вожак может принять на свой счет. Мне постоянно приходилось напоминать ему об этом… Ага, вспомнил наконец: тогда еще я был с ним. Мы были вместе тогда, у обезьян. Он… Ну как тут не посмотреть, когда у нее черт знает что сзади творится! Все выворочено наружу, раскрыто и сияет всеми цветами радуги. Возможно даже, меняет окраску в зависимости от зрелости, спелости и готовности… В жизни не видел ничего уродливее! Хотя, с другой стороны, вопрос чисто эстетический, то есть спорный: эти жуткие гениталии предъявляются как основной аргумент не без основания… и разукрашены, возможно, с любовью. Вот именно, с любовью! Без любви тут никак. Эволюция поработала над этим мейк-апом недаром. В конце концов, не станете же вы отрицать, что… Это мы с вами все попрятали – осталась одна фотокарточка на паспорт. Туда же и штамп… А у них… У них и на лице что-то подобное, вроде седалищной мозоли, только поскромнее… как это у них называется? ну, такие, на щеках, возле носа… тоже в сине-красную полоску… клоуны, маски, карнавал, обнаженная тайна, тайна и есть маска. Так они, глядя на портрет, то есть в лицо, как бы уже составляют себе представление о прелестях, которые их ожидают там… Надо отдать ему должное: природу он всегда воспринимал острее и ярче, чем я. Следовало его как-то отвлечь, потому что вожак смотрел уже неодобрительно.
Но пока обезьян был занят уничтожением «гранул». Они действительно оказались лакомством, несмотря на свой непрезентабельный вид. Их, собственно, на одного и хватило. Он сгреб все в кучку и уселся на бар. Рядом вились самки и шестерки. Одна была наиболее кокетлива, другой наиболее прилипчив. Им и перепадало. Ей – гранула, ему – по шее. Он наблюдал за самкой, я за шестеркой. Шестерка, в частности, настучал вожаку, что за его спиной некий салага осмелился сам съесть случайно оброненную вожаком гранулу. Расправа была мгновенной: сначала по шее получил шестерка, потом первый попавшийся. Первый попавшийся стал верещать что-то о справедливости и получил еще раз, но и виноватый на этот раз был предъявлен как доказательство и тоже получил, достаточно формально и снисходительно, и с подчеркнуто жалобным воем, свидетельствующим о тяжести руки владыки, убежал оповещать всех о существовании справедливости. Стукачу была наконец выдана одна из гранул. Вожак был мудр и справедлив, он устал от мелочных дрязг подчиненных. Справив справедливость как нужду, он отвернулся. Тут-то вожак и поймал его нескромный взгляд на свою любимицу. Некоторое время они смотрели друг на друга в упор, но тут даже он наконец понял… отвел взгляд и не получил по шее. Вожаку этого было достаточно. По-видимому, он счел это если и не победой, то признанием поражения.
