«Царица небесная! К чему такая спешка?» – успел подумать Самсон, непроизвольно делая шаг навстречу убийце.
Через мгновение к ногам человека с пистолетом упала мертвая ворона.
Приговоренный к смерти король взглянул своему палачу в глаза.
Раздался грубый смех. Хохотала вся расстрельная команда.
Бородач сапогом наступил на окровавленное тельце вороны.
Самсон открыл, было, рот, чтобы поздравить революционера с трофеем, но тот опередил его.
– Молчать! – взревел бородач, потрясая дымящимся револьвером.
– По преступному королю, беглым, огонь…
Но негодяи не успели поднять свои винтовки. Страшной силы взрыв потряс тюремный двор. Вверх легко, точно картонный, поднялся кусок кирпичной кладки, унося с собой обрывки колючей проволоки.
На высоте нескольких метров этот огромный фрагмент тюремной стены на мгновение завис в воздухе и, рассыпаясь на части, в облаке красной пыли медленно, уже в виде груды обломков, с глухим прерывистым гулом осел на землю.
Взрывной волной Самсона вместе с несколькими людьми из расстрельной команды, два-три раза перевернув в воздухе и жестко протащив по шершавым грязным камням, отбросило на середину тюремного двора.
На какое-то время Самсон потерял сознание.
Когда он пришел в себя, то с удивлением понял, что ему лень открывать глаза и подниматься с земли.
Его вполне устраивала поза, в которой он лежал. Трудно сказать, устраивало ли это человека, на слишком мягком животе коего покоился затылок Самсона, но королю после испытанных страданий у тюремной стены нравилось лежать вот так, вытянув ноги и разбросав в стороны руки. И ощущать всем своим изломанным, но сильным и живым телом, бурную, почти детскую радость жизни.
Вспомнилась грязная и святая яма из далекой парижской юности. Яма, из которой ему, пьяному от вина и прозрения, открылись такие глубины Вселенной, какие не подвластны никому: ни высоколобым философам с их манерой все на свете подгонять под удобные и стройные концепции, ни остроглазым астрономам, оснащенным самыми мощными электронными телескопами.
Самсон открыл глаза и приподнялся. Пыль, оседая, разъедала глаза и мешала дышать.
Вокруг валялись безжизненные тела людей, явившихся сюда, чтобы убить его.
Кровожадный бородач сидел на земле, привалившись спиной к перевернутому мусорному баку и смотрел перед собой единственным уцелевшим глазом. Его покрытая пылью борода была измазана черной кровью.
Как завороженный, он перевел взгляд в сторону, к самому центру двора и, обнаружив короля, изумленно осклабился. Рукой нащупал револьвер. Поднял его и прицелился. Видел он своего врага прекрасно. В глазу убийцы застрял осколок стекла от очков. После взрыва осколок лег на глаз, как контактная линза.
Увидев черную точку револьверного дула, Самсон вспомнил совет окаянного гельминтолога и крепко-крепко зажмурился. Но легче от этого не стало.
«Обжулил, чертов говночист, не помогает. Страшно, господи, как же страшно! Ну, Лаубе, это уже ни в какие ворота… День еще не кончился, а сколько событий… Многовато для одного рядового короля, приговоренного к расстрелу…» – успел подумать Самсон.
– Эй, на шхуне! – хрипло выкрикнул он. – Вам не надоело? Вы один раз уже в меня сегодня стреляли, может, достаточно?! Это не по-христиански. Не понимаю, чем я вам насолил… Предлагаю мирные переговоры!
– Не бойся, Самсон. Это всего лишь смерть… – плюясь сгустками крови, просипел бородач. – Каин палит по Авелю, что ж тут непонятного? Так что, драгоценный мой братец, все в соответствии с христианскими заповедями…
И нажал, подлец, на спусковой крючок…
Прошло несколько лет. Зажили царапины на теле государства. Зажили быстро, потому что выяснилось, что жить в стране с активно действующим королем совсем не плохо.
Аспероны глубоко осознали, что это лучше, чем жить без короля и принимать участие в политической и общественной жизни своей страны и брать на себя некую, пусть мизерную, долю ответственности за судьбу отечества. Пусть уж лучше это делает кто-то другой. Тот же король, например…
Асперония по-прежнему, слава Богу, монархия с тенденцией к классической тирании, но без ужасов средневековья. В двадцать первом веке тирания внешне приобрела черты большинства современных западных демократий, где власть президента или премьер-министра подчас весомей неограниченной власти императора Нерона.
Самсон чудесным образом избежал смерти (автор надеется, что это обрадовало читателя). О том, как это произошло, – речь ниже.
Самсон правит страной единолично. С тронного места убрано второе кресло, традиционно предназначавшееся супруге короля. Король, как и художник, должен быть всегда одинок. Таковы правила игры в королей… Он так и объяснил это Лидии, которую вернул из изгнания с условием не совать свой нос ни в одно из его дел. Ее величество ничего не поняла, но поклялась, что будет тише воды и ниже травы.
Каждое утро в опочивальню к королю с докладом входит сильно располневший Шауниц.
Он тихим голосом сообщает последние новости, которые, по его мнению, могут представлять для короля хоть какой-то интерес.
При этом он никогда не смотрит в глаза своему повелителю. Свой отрешенный взгляд он обычно устремляет за окно, в заросший парк. Там, между стволами и кронами старых платанов, он видит далекую полоску серого моря, и эта картина неприятно волнует его постаревшее сердце.
Король ворчливо бранит своего неверного слугу. Делая это скорее по привычке.
Шауниц прощен. Узнав о предательстве гофмаршала, король сначала страшно рассвирепел. Мелькнула мысль о виселице на главной площади Армбурга.
Но король мудр. Он знает, в любом слуге истинной верности нет и быть не может. Неверность и всегдашняя готовность предать – это в природе каждого слуги, без этих боевых качеств он уже не слуга, а что-то совсем другое.
Ну, повесишь ты этого жирного глупого каплуна. Поставишь на его место другого гофмаршала. И что? Во-первых, нужно время, чтобы привыкнуть к новому слуге, во-вторых, где гарантии, что новый – окажется честнее своего предшественника и не надует тебя так, что десять раз вспомнишь о невинных ошибках старого слуги и проклянешь тот день и час, когда принял решение от него избавиться.
По этой же причине был прощен министр иностранных дел Солари, которому, видимо, не давали покоя лавры Талейрана, не изменявшего, как известно, только самому себе и без каких-либо угрызений совести изменявшего то Наполеону, то Людовику XVIII, то собственной жене (кстати, измена жене привела к удаче: один из его внебрачных сыновей выбился в люди, став знаменитым на весь мир художником).
Но главное заключалось в том, что Солари слыл непревзойденным мастером закручивания и плетения дипломатических интриг и составления запутанных межгосударственных документов: на переговорах, например, с таким могущественным государством, как Соединенные Штаты Америки, он был просто незаменим.
Его поразительная изворотливость, лживость, замаскированная под слабоумие, криводушие и умение делать бесконечные паузы привели к тому, что прямолинейные американцы, чтобы не сойти с ума от бесплодных заседаний и совещаний, стали подумывать об избрании вместо Асперонии другой цели для своих геополитических экзерсисов.
Это приводит к парадоксальному выводу: хорошим министром иностранных дел может быть только беспринципный негодяй, рядящийся в тогу завсегдатая психиатрической лечебницы.
Шауниц не только остался при короле, но и вознесся на новую иерархическую вершину: теперь он обер-гофмаршал Двора Его Величества. Помимо шестнадцати простых заместителей в его команде появились два первых, имеющих высокое звание гофмаршалов: бывший королевский повар Люкс, отличающийся большой сообразительностью и виртуозной способностью из ничего создать нечто, качества необходимые любому чиновнику, и Краузе, возвращенный из изгнания и прощенный королем, который понял, коль скоро Краузе не отравил его в течение первых двадцати лет, то можно быть почти уверенным, что он не сделает этого и в следующие двадцать.
Эти соображения побудили короля предложить Краузе совмещать должность гофмаршала с постом лейб-медика. Правда, его предупредили: свои окаянные клистиры он может ставить только тому, на кого укажет королевская длань.
И очень быстро многие на своем опыте убедились, что возвращение негодяя не каприз, а глубоко продуманная иезуитская форма реализации королевской власти, которая сводилась к воспитанию у подданных – в том числе и с помощью клистиров – чувства принудительной любви к законному монарху. Понятно, что число искренних сторонников короля Самсона стремительно возросло.
В качестве же личного врача Краузе королю не нужен, поскольку Самсон подумал-подумал и решил жить вечно: он подкрепил установку на свое индивидуальное бессмертие специальным эдиктом, решив временем поверить крепость, силу и основательность королевских законов. Помимо этого, под страхом смерти из лексикона изымалось само слово «смерть». Его просто запрещено было произносить.