С этого момента Полянка прониклась совершеннейшим к Шустрому благоговением. Демиург был для нее Шустрый, античный герой, умеющий всё, знающий всё, говорящий на красивом наречии, сам красивый до невозможности (это было не так, но таким он ей казался). Она гордилась тем, что он с нею живет, ласкает ее по ночам, говорит нежные слова, и даже готовит ей неслыханной вкусноты блюда раз от разу. И что за жизнь у других женщин, у которых нет своего Шустрого – морока, а не жизнь, тоска и скука. Букет ромашек, бусы, браслет, платье – заботливый Шустрый, предупредительный Шустрый, Шустрый-мечта. Не спит ли Полянка? Она носит под сердцем его ребенка – как ей повезло! Несказанно! Иным вечером, украдкой, когда Шустрый спал, уткнув рыжую свою щегольскую бородку в стену, вставала Полянка, отходила в угол, и там тихо благодарила Всевышнего за то, что повстречался Шустрый ей на пути, и из всех женщин, которых мог выбрать – а выбрать он мог любую – выбрал для сожительства именно ее, Полянку!
Наверное я красивая, думала она с сомнением. Может он видит во мне такое, чего другим не разглядеть. А что? Грудь у меня очень даже ничего, хоть и отвислая. Ноги толстоваты и кривоваты, но когда я, например, лежу на спине, чуть приподняв одно колено, они кажутся привлекательными. Кожа у меня нежная. Пальцы красивые.
Пальцы у Полянки действительно были красивые, не испорченные еще работой и заботами.
Об отлучках Шустрого и Пацана в город вскоре прознал Староста, живший с женою и сыном на отшибе, отдельно от всех, ибо негоже старосте соседствовать с отребьем. И пришел Староста к Шустрому побеседовать о справедливости. Состояла она, справедливость, в том, что часть дохода следовало отдавать через Старосту в пользу барского сундука, ибо живет Шустрый на барской земле. Шустрый запротестовал было, но сметливый Пацан предупредил прения, предложив лично Старосте двадцать унций в неделю, если тот никому ничего не будет более говорить, а если заинтересовавшиеся поселяне вздумают болтать лишнее в присутствии вхожих к Барыне, их будут по приказу Старосты пороть нещадно. Староста почесал сперва под мышкой, потом в затылке, поморщился, да и согласился. Шустрый уловил суть дебатов, и спросил потом Пацана, из каких, собственно, фондов он, Пацан, собирается еженедельно подносить Старосте взятку, на что Пацан резонно ответил, что грех пополам, десять унций с него, Пацана, и десять же унций с Шустрого.
– Что будет, если узнает Барыня? – спросил Шустрый.
– Придется платить ей, больше. А пока она не узнала, будем платить Старосте, меньше.
Резон. Шустрый все же подумал, что не улавливает чего-то очень важного в отношениях хозяйки и ее батраков и работников.
Ну вот к примеру, он сам не батрак, не сезонный работник, в поле не ходит, а ремесленник – ему полагается плата за выполняемую столярную работу, сдельная ли, подневная ли, в конце каждой недели, чтобы поехать после посещения церкви в город и там выпить и погулять, как это принято, наверное, во всем мире. Но до сих пор еще ему ни разу не заплатили. Еда есть, крыша есть – а сколько за все это вычитают из его платы – и каких размеров плата, и когда она будет ему вручена – он не знал, а спрашивать опасался. Все-таки он не местный, со стороны пришел. Ну, может, когда сезонные работы кончатся и всех рассчитают, тогда, наверное, и ему заплатят, и можно будет опротестовать, если недодали – наверное так? Или не так? Он спрашивал об этом Пацана, но Пацан отвечал странно, не совсем понимал вопрос – в общем, не знал сам.
Полянка вошла в барский дом, голову повесив. Именем, данным ей при крещении, ее давно никто не называл. Полянка и Полянка, хотя ничего особенно коровьего в ней не было – уж и не помнил никто, почему именно ее так назвали – видимо, что-то в детстве было такое, пошутил кто-то.
Барыня ждала ее в гостиной, сидя в кресле с кофейной чашкой в руке. Сквозь открытое окно, помимо света, в гостиную поступал волнами воздух, переполненный запахами деревенского утра, которые Барыня ненавидела, но терпела и не срывала недовольство свое на других, считая такое поведение ниже своего достоинства. Была она худая, энергическая женщина с большими глазами и темными с проседью волосами. Замуж вышла в столице, сына родила там же, но муж вдруг вбил себе в голову, что нужно пожить на родной земле.
Барыня говорила ему, что это глупо: какая еще родная земля, когда имение пожаловано было отцу мужа в то время, когда муж, взрослый уже, уехал на обучение за границу, а вернувшись, обнаружил, что он сын помещика – но он настоял на своем. После переезда произошли события, в результате которых пришлось отказаться от многого – в том числе и от квартиры в столице, после чего сделалась вдруг неизвестно зачем эта дурная война, и муж с сыном, сказав множество патриотических фраз, отправились на позиции, а самой Барыне пришлось многое скрывать. Муж погиб, а сын должен был вот-вот вернуться.
Уж десять лет жила барыня на якобы родной земле мужа, и даже вела хозяйство, потому что больше было некому – муж оказался мечтательный, и нужно было как-то выживать, пока пронырливые люди все не разворовали и всех не облапошили, а крепостные не обнаглели до самого распоследнего лимиту. Имение не процветало, но и не увядало, перебивалось как-то. Оброк платили исправно даже когда началась дурацкая война.
Полянка с виноватым лицом встала перед Барыней, глаза долу, руки впереди на бедрах, ноги вместе.
– Отлежалась? – спросила Барыня. – Отъелась? Как Малышка поживает?
– Хорошо, Барыня.
– Крепкая Малышка-то?
– Крепкая, Барыня.
– А басурман твой что же?
Полянка не поняла вопроса.
– Ты смотри, Полянка. Все это весьма подозрительно. Такая ты вся разнесчастная, замуж никто не хотел брать даже по моему высокому пожеланию, Староста, дурак, только рукой махал – кому она, Полянка, нужна, будто девок мало кругом, которые и краше и умнее. И вдруг – вышла, да сразу и родила. А муж на войну, а там его из пушки бах. Казалось бы, с твоей-то рожей, жить тебе вдовой до скончания веку, с одним мальцом. А тут вдруг подворачивается басурман. И выбирает из всех баб именно тебя. Чем ты его приголубила? Как окрутила?
Полянка молчала. Не хотела говорить, что Шустрый видит в ней то, чего не видят другие, про груди и про ноги, и так далее.
– Ну, хорошо, положим, тебе просто повезло, Полянка. Но как же ты, не спросясь, не обвенчавшись … Ведь это, мать моя, блуд, а? Скажи, Полянка, блуд это?
– Блуд, Барыня, – согласилась Полянка.
– Вот я же и говорю, что блуд. Мне уж и мужики жаловались на тебя, а не только что бабы, да и Поп недоволен. И ведь правы. Правы, а?
Полянка опять промолчала.
– И вот порешила я, что сейчас самое время вам с басурманом обвенчаться. Не жить же во грехе дальше, у меня ведь тут не вертеп. Пусть его крестят в настоящую веру, а после совет вам да любовь. Ты видишь – я не злая, не деспотичная, я очень даже в душе терпима ко всем вам, дуракам и дурам. Да и детей твоих жалко. Что басурман твой, скоро ли научится по-нашему говорить? Ты его учи!
– Немного научился.
– Немного, да.
– Он работает все время, Барыня.
– Столяр он хороший, это я знаю. Вон, видишь, какие шкафчики настенные мне соорудил? Почти как в столице. И крыльцо мне как починил – а перила какие придумал, а? Но нельзя во грехе, нельзя. Зови его сюда, зови, я с ним говорить буду.
– А он…
– Рот закрой и марш за басурманом!
Полянка вышла. Барыня налила себе в чашку свежего кофе: любила делать это сама, по старой привычке, не обращаясь к прислуге. Надев очки, стала она читать начатую вчера статью в газете. Газеты ей доставляли в неделю раз, специальной почтой – она любила их с юности, удовольствие получала от чтения, хотя в большинстве случаев почти сразу забывала, о чем было написано. К ее сожалению, в те дни в газетах о театре писали мало, а Барыня особенно любила читать именно о театре.
Автор статьи рассказывал о славных боях, даваемых отважной справедливой пронумерованной коалицией разгромленному в прах деспоту.
Ему, деспоту, постоянно давали бои, а он, разгромленный, все отбивался, и даже иногда, полагала Барыня, переходил в наступление – поскольку если бы он все время отступал, то бои отодвигались бы вместе с ним к западу, но время от времени бывало так, что в газете ничего не сообщали о боях, или пересказывали сведения о более ранних, а потом вдруг новый бой – восточнее, чем предыдущий. В общем, не желал повергаться деспот. Ну, хоть вот из страны его выперли, да сын жив остался – и то хорошо, думала Барыня, уверенная, что не чувствует особой грусти по поводу потери мужа и отсутствия вестей от любовника только в силу твердого своего характера.
Шустрый вошел, чуть прихрамывая, в гостиную, остановился и молча стал смотреть на левое ухо барыни. Она подняла голову. Он сказал:
