Ознакомительная версия.
– Ну-у, ну, Анвал! Еще лаз, ну пажалуйста, ну чу-чутку!
И пока Няня наглаживала мои рубашку и джинсы, я катал Саньку на шее, как он очень любил.
– Анвар, а джинсы мои так и не отстирались – видишь, какие зеленые следы от той нашей травы.
– Да-а…
– Ты все-таки синюю в полоску хочешь?
– Ну да.
– А может, лучше белую?
– Так слишком торжественно.
– Ну как хочешь, а я белую одену… Нравится?
– Ага… не устал еще, Сань?
И когда уже шли на премьеру, мы вдруг оба разом поняли, что мне надо было надеть белую рубашку. Вернулись, она ее быстро гладила.
– Я Танюху послала за продуктами в деревню, помидоры, огурчики, колбаску и самогон пусть купит, чтобы вечером посидеть.
– Да-да, молодец. А про сигареты не забыла?
– Спокойно… Да, кгм…
– Что?
– Извини, что отвлекаю, тебе еще речь надо сочинить.
Актеры прятались от меня с заговорщическим видом.
Здесь была даже съемочная группа из Санкт-Петербурга. Говорили, что они будут полностью снимать наркоманскую сцену.
Случилось то, чего, наверное, никто не ожидал: Суходол перетянул на себя все одеяло. Те большие тексты про КГБ и советскую жизнь в Ялте, которые мы скрепя сердце оставили Суходолу, обладали какой-то гипнотической силой. Мне самому жутко было слышать живые слова Серафимыча с настоящей сцены. И они на зрителей действовали точно так же, как на меня в заснеженном Переделкине. А в других местах зрители скрипели и подкашливали. Посмеялись над Пашей, все-таки любят у нас глупых и простых, и… вдруг ворвался Игорь, и все привстали со своих стульев и скамеек, будто боясь чего-то пропустить. А потом, уже в истерике, он запел. Весь текст – «всегда ищи, где мужчина прячет свою женщину, и ты найдешь ее, в скрипке, под кроватью, в пистолете» и так далее он пропел, как в опере. А потом начал корчиться и стрелять, будто бы из игрушечного автомата. И действие уже шло дальше, но я понимал, что Игорь со своими словами все еще стоит у них в голове. А потом появился шарнирный, манерный Илья, совсем непохожий на Кирилла. Он даже и предположить не мог, что Кирилл в реальной жизни выглядит гораздо мужественнее его самого. Глядя на этого самовлюбленного, кривляющегося петуха, я вдруг понял, что «голубых» нет. То, с чем я столкнулся в Кирилле, Суходолове и в самом себе, настолько другое, естественное и странное, что убегает от понимания, и люди, чтобы хоть как-то объяснить себе это явление, создали вот такой вот петушиный образ. И актер знал, что делал: чем грубее он играл и кривлялся, тем более он подкупал зрителя, смешил или, наоборот, огорчал их. Они полюбили его, как здоровые люди любят умирающего больного. Я понял, что и настоящие «гомики», это не гомики, они сами про себя до конца не знают, что сотворил с ними бог и для чего; они лишь надевают раскрашенную маску, принятую и замиренную в этом обществе, униженную и разрешенную, как слабость, нелепость, болезнь… Странно, что многое невозможно объяснить людям, и, если хочешь успеха, то придется быть примитивным и грубым, чтоб было понятно и смешно, другого они не допустят. И конечно, на ура проходили все сцены, где говорилось про алкоголь… Сычев пришел.
А потом Анвар курил анашу, актеру нравилось показывать, что он знает всю технологию употребления, а потом он поставил свою замшевую куртку на пол кульком и разговаривал с нею, как со своей самой любимой девушкой на земле. Это он сам придумал. А потом он набрал полные легкие дыма и вдохнул в нее. И пока он говорил текст про Пасху, из нее тихо выходил дым. Это было смешно и трагично. И у кого-то вырвался тот самый кроткий смех, похожий на стон из глубины диафрагмы, самый дорогой. А потом прибежал трогательный Суходол с грушами.
Анвар садится и читает газету. Суходол достает продукты из пакетов.
Ой, стул чего-то валяется? (Поднимает). Ты что, полы мыл?
Анвар. Слушай, «Пепел и Алмаз» – хороший фильм?
Суходол. Очень! Я же говорил… а что?
Анвар. Сегодня по телевизору…
Суходол (идет к нему). А?! О! У, это же мой самый любимый фильм! Во сколько?!
Анвар. Успокойся, паренек. Я тебя обманул! (Хохочет).
Все замерли. Я даже оглянулся. Все-таки удивительно, странно и страшно, как меня любил Серафимыч! Что это было? Но это было, я-то знаю. И они все тоже это почувствовали.
Звучит песня Мари Лафорэ «Въенн».
И мне хотелось сделать на полную громкость. Но Сергей отгонял меня от магнитофона. Он покачивался, взмахивал руками, словно дирижер.
Как жаль, что нет Серафимыча – он бы так порадовался, я бы даже обнялся с ним за кулисами, и прыгали бы вместе от сбывшегося счастья.
Суходол. А как же любовь, Анвар? Ты веришь в мою любовь? (Тянется к нему.)
Анвар. Любовь?! Любовь придумали Голливуд, «Мосфильм» и несчастные неудавшиеся писатели вроде тебя!
Суходол. A-а… Пойду… схожу.
Анвар. И никогда больше не говори мне про свою квартиру в Ялте, забери ее. Мне не нужно это переходящее красное знамя! Суходол. Мальчик мой. Ты меня не бросишь. Во мне зреет проза, которая прозрачным ручьем польется на бумагу. Мы будем жить, мы будем жить! (Пытается подняться, но, охнув, хватается за сердце, умирает.)
И мне так хотелось, чтобы зрителям всё понравилось, так хотелось энергией своего переживания вынудить актеров на бесподобную и потрясающую игру, что мне показалось, будто так и есть на самом деле, страшно жалко стало всех героев моей пьесы, и так радостно, что я написал трагичную пьесу, что я вздрогнул, и слезы набежали на глаза.
И когда я прозрел и вышел из-под колокола своей головы, я увидел, что за окном стемнело, лишь темнолиловые завитушки облаков на горизонте. Почувствовал, что пересохло в горле и хочу курить. Все страшно и буднично гремели стульями и скамьями, стремясь побыстрее из душного зала на воздух. Кто-то спросил про дождь у того, кто забежал с улицы.
Лидия Васильевна кричала, чтобы все забирали стулья, те, кто пришли с ними из «Снегурочки».
Потом попросила местных ребят, чтобы они установили рояль на место.
Неужели так же было после спектакля той девочки из Екатеринбурга?
– Говорила я тебе, что надо было зонтик.
– Кто ж знал, что здесь так погода резко меняется.
– Тебе что, лень было его взять?
– Закурить не будет… а зажигалочку можно.
– Опа, «Парламент» куришь.
– У меня просто от него легкие не болят, а от всего другого болят.
– Боишься, как бы система не разморозилась.
– Но, прикидай, да.
Прибежал Санька и, рыдая, сообщил, что большие мальчики не берут его с собой играть. Да, они всегда хотели отделаться от него, жаловались своим матерям, он им мешал в силу своего возраста.
Я оглянулся и незаметно для себя развел руки, словно бы желая задержать людей, и объясниться с ними, и сказать что-то еще. Подождите, должно быть продолжение.
Я был поражен тем, что все так просто и в мире ничего не произошло. После всего что было, он казался особенно реальным и незыблемым. Я и сам много раз, зевая, вставал и уходил после спектакля, спешил первым, чтобы без очереди забрать пальто. И я понял, что в подсознании своем ожидал некой вспышки после премьеры, я ожидал братания людского и наступления полного счастья. Выходит, что я и писал с этой мыслью, с подсознательным желанием что-то сдвинуть и изменить в этом мире. «Но это же наивно, – сказал я своему стороннему наблюдателю. – Это наивно, Анвар. Да, так всегда бывает. Ничего, абсолютно ничего не произошло. Они все встали и ушли».
– Ничего-ничего, – Няня распоряжалась по моим делам, давала какие-то указания Танюхе. – Сейчас обсуждение будет… Анвар… Анвар, мы прямо здесь посидим, Женька с Сашей обещали стол принести еще один. Игорь придет с Любой…
Потом женщина, похожая на учителя русского языка и литературы, брала интервью для Ленинградского телевидения, нудные вопросы о родине и любимых авторах. Бегали радостные, возбужденные и бессмысленные, будто пьяные Анвар и Илья, они хотели напиться. Им теперь приятно было заново стать самими собой. Сергей Бахтияров говорил о чем-то с оператором и прочерчивал ладонью в воздухе какую-то линию по сцене. Поправил бейсболку.
«Ну так что ты, твою мать, хотел, заебал!»
Потом все зрители собрались на обсуждение спектакля. Мы сели рядом – я, режиссер и театральный критик.
Сейчас я выскажу этим людям все, о чем я думаю, об их удочках, страхах и сачках, о моем безмерном презрении, о моей благодарности за то, что сегодня они разрушили миф о театре, о том, что всё, что они делают в своей жизни, – это ебаный театр, и потому театра не может быть, и он никого не сможет затронуть. Идите рыбачить, ебачить, ловить бабочек, пить самогон и так далее, но не надо, блядь, заниматься искусством, потому что это даже реальнее, кровавее и трагичнее, чем вся ваша фальшивая жизнь, в которой вы боитесь всего, даже показаться слегка ненормальным, не таким, как все это стадо. И это будет самое честное из всего, что я сделал. Я сел и засмеялся. Няня тоже улыбнулась мне и махнула оттуда рукой и показывала на меня Саньке. Маячило лицо накрашенной сонной старушки. Какой-то мужик смотрел прямо мне в лицо, потом я понял, что он просто задумался и смотрел сквозь меня. Наступило издевательское, насмешливое возбуждение, и я понял, что бессилен перед этим повторяющимся повторением, перед этим множеством множеств, перед этим округло замкнутым кругом, перед этим блядством блядским. Они захлопали.
Ознакомительная версия.
