Ознакомительная версия.
Казалось, что ураган отметил начало моей жизни с Няней и Санькой, примирил с новыми заботами и тяготами и успокоил меня в моих чувствах к Серафимычу.
Мы сидели с ним на Тверском бульваре, рядом с Есениным. Люди вокруг вели себя так, что казалось, в жизни не может быть трагедии, ведь все так смешно и бессмысленно.
– Я не люблю теперь с тобой пить, ты выпьешь и становишься жестоким, – глаза его блестят, и дергается кадык. – Ты погибаешь, Анвар, ты ничего не напишешь с женщинами.
Я потому и приходил на встречу к нему, что страшился упустить что-то литературное в этой жизни, будто боясь изменить литературе в его лице.
– Ты одержим, Анвар, не спеши, – стукал он пакетом о скамью. – Ты еще встретишь свою настоящую девушку, я знаю это, Анварик, я так не хочу, чтобы ты пожалел о потерянной жизни, как я сам о ней пожалел. Получишь еще свои премии, все будет, но верь мне – без меня ты ничего не напишешь. Все, кто от меня предательски ушел, все…
– Что ты меня кодируешь?! – Я достал сигарету, оторвал фильтр и закурил.
– Я не кодирую, я знаю и больше всего жалею, что я в молодости своей не встретил Человека. Люди вытоптали мою жизнь.
«Пидара какого-нибудь, наверное, не встретил».
У девушки сквозь пластик пакета просвечивается книга «КАК СТАТЬ СЧАСТЛИВОЙ». Что-то холодно вспыхивает в животе, округляется и ударяет в член и простату, как в колокол.
– Как там, в Переделкино, есть комары?
– Не знаю.
– А в Москве есть.
– Проводи меня, Анварик.
– Не провожу.
Он вздрогнул и посмотрел с отчаянием. Я чистил салфеткой лакированные носы туфель.
– Анвар, так жить нельзя, ты сумасшедший, ты говоришь одно, думаешь другое, а делаешь третье.
У девушки так упруго сжимается попа при ходьбе, что кажется, еще чуть-чуть и эти выпуклые шарики лопнут или отстрелятся. Бывают выпуклые, но обычные задницы, вполне приемлемые. А бывают выпуклые, удивительной, невозможно красивой формы. Или просто джинсы удачно так скроены? Как упруго делит лифчик на две половинки. Скоро сердце лопнет, уставшее сжиматься при виде этой выпуклой красоты. Он прав. И ужас неизбежности был в его правоте: или женщина, или литература, а по-другому никак. Но почему, почему существует этот ужасный выбор. Мужчина с пивом и простым лицом, на котором застыла его внутренняя мысль и главная суть.
– Она так и сказала: это пьеса, пьеса, уверяю вас, это пьеса!
– Радушевская?
– Да, я от ее имени отдал «Крик слона» в журнал «Драматургия», позвони им.
– Бесполезно. Отказали десять театров и два журнала… Как там погода в Переделкино?
– Анварик, я уже забываюсь, я заговариваться начал, я ничего не соображаю… Что? Если человек говорит одно, думает другое, делает третье, то твоя личность размывается, Анвар. Глубинных отношений у тебя ни с кем не было. Никому ты не нужен!
Невероятно красивая и такая женская в этой своей юной телесной облочке. В этом черном спортивном костюме, настолько переполнена новой и страшной сексуальной энергией, что даже подпрыгивает, идет на цыпочках. «POWER GIRL» на трикотаже груди. Что же мне делать?
– Никакой свободе я не мешал… Потом натаскал каких-то шлюх к весне, к лету – блядь. Затянул ты меня уже в одно дело и тянешь в другое.
– А кто?! Манту марэ! Ты, ты первый полез ко мне в трусы на квартире полковника!
– Я не лез к тебе в трусы!
– Да же… Значит, это я к вам залез, Алексей Серафимович?!
Я вдруг почувствовал, что это «Алексей Серафимович» отрезвило и отодвинуло нас, стало неловко друг перед другом. Этот странный гипнотический кокон, в котором мы были, начал разрушаться.
– Да, ты, Анвар! Во мне никогда такого не было. Что ты сделал со мной, я и представить себе не мог такого. Я думал, что тебе это нужно.
– Мне? А я думал – тебе. Вот и отымели друг друга.
– Боже, такого бессилия я не испытывал ни перед кем! Все пять лет я только и делал, что думал о тебе, устал думать о тебе, я схожу с ума.
– Это ты предал нашу дружбу с самого начала, когда полез в трусы!
Он закашлял, задергался в этих своих лающих рыданиях.
– Ну вот, блядь, заплачь, заплачь еще здесь!
– Как ты так можешь, Анвар? Я брезгую тобой, ты и с ними, и со мной… ты спишь со слонихой, не хочешь меня… не хочешь меня проводить в наше Переделкино… ты подаешь мне при встрече всего два пальца… ты идешь к слонихе, Анварик!
И я вздохнул. Мне легче стало от этого перелома. Это вино прояснило мои мозги, и я вдруг почувствовал, что меня укоряет и мучает не преданный литературе, умудренный опытом человек, сейчас в нем говорила и страдала обычная, озабоченная женщина.
– Ан… Ан… Анваринька, – заклинал он словно пьяный. – Вспомни, как я спешил к тебе, как таскал тяжелую картошку. Лишь бы не обременить тебя ничем, лишь бы ты писал.
Как же мне хотелось расплатиться с ним за весь тот год, за эту картошку. Достать пачку долларов и прямо тут же расплатиться до копейки. Ах, деньги! Именно с ним, Серафимычем, я с особой силой чувствовал себя нищим и безродным неудачником, и жизнь казалась особенно мрачной, тяжелой, безысходной.
– Варик, ты не сможешь, я…
– Не надо меня обманывать и провоцировать литературой, я знаю всё, я как Степной барон знаю всё, больше тебя и твоей Радушевской вместе взятых!
Он сидел с растерянным видом.
ПРОДАЖА АВТОМОБИЛЕЙ «РОСТЕХ» АВТО ФУРГОНЫ МАСТЕРСКИЕ
– Проводи меня, Анварик-фонарик.
– Не провожу.
– Почему?
– К женщине еду! Смазка нужна! Мне даже стыдно говорить с тобой на такие темы.
– К женщине? К этой слонихе?!
– Да будь она худее – она балериной могла бы стать!
– Хорошо, что ты еще юморить способен. Даже твоя Марусинька была лучше этой слонихи!
– Ты же потаскушкой ее называл.
– Я не мог ее так оскорбить, не выдумывай, ты нарочно злишь меня.
Мы замолчали.
– Что такое манту марэ? – спокойно спросил он.
– Убейте меня, по-цыгански.
И вдруг он заспешил, засобирался.
– Все будет по-другому. Мы до чего-то договоримся. Поедем на речку, за водой, на нашем бревнышке посидим.
От его липкого насилия и раздражения я начал задыхаться, я почувствовал эту запирающую меня грань.
– Если… я… с тобой… пойду… то возле метро бля… как погебу… побегу бля… от тебя… ка-ак побегу…
– Анварик, Анварик, мне надо собраться. У меня же деньги. У меня пять миллионов офисных денег на командировку.
Я посмотрел на него и вокруг. Он резво пошел вперед: «Проводи меня, я в улицах путаюсь. Возьми меня с собой в Переделкино». Дошли до Тверской, зашли в арку, двор какого-то театра, там за зарешеченными окнами бесшумно ссорились, махали руками, вспыхивали лицами парень с девушкой. Вышли на Малую Бронную. Из кафе яркие огни на тротуар, музыка, красивые машины, захохотала девушка…
«Что это со мной?! Боже мой, до чего я дошел, до чего опустился я. Что же мне делать»?
– А вот хуй я тебе пойду! – сказал я. – Не пойду. Смеялся над Канаевой, а вот теперь они над тобой посмеются.
– Я знал, знал, что ТЫ это скажешь.
– Вот граница, – я провел носком по асфальту. – Я ее не перейду.
И сам усмехнулся этой отчаянной детскости.
– Анваринька! – шептал он на разные лады, как безумный в толпе.
– Уходи, под машину бросайся или я брошусь… Бросайся!
Он замер, и впервые за весь вечер я вдруг увидел его осмысленный взгляд. И понял, что никогда он не исполнит ни одну из своих угроз покончить с собой.
– Все, не поеду.
– Анвар! – по-детски завопил он. – Ты же обещал, я думал, мы так хорошо посидим, как тогда на твоем дне рождения.
– Все, к Няне поеду, отстань от меня.
На переходе к метро меня задержал какой-то парень.
– А верите ли вы в бога? – нагло спросил он.
Книги в руках, круглый значок на груди.
– Нет бога на земле, кроме Аллаха и Мух-ха-мм-ед – пророк его!
– Ах, вот как, хорошо, а что бог не…
– Пошел ты на хуй! – крикнул я ему в лицо.
Он что-то восклицал.
– Пошел ты на хуй, я сказал!
Серафимыч тащил меня за рукав вниз.
– Пошли, у тебя, наверное, сегодня по гороскопу очень опасный день…
Парень еще немного пробежал за мной и отстал, хорошо, в этом своем бешенстве я мог бы задушить его и пожалеть потом об этом.
«ЭНЕРДЖАЙЗЕР» «ЭНЕРДЖАЙЗЕР»
– Скидки только сегодня, купите батарейки «Энерджайзер».
В метро поражало обилие людей с открытыми ртами – на рекламах. Я пошел напропалую через турникеты. И старушка контролерша остановила меня неожиданно твердым и грубым толчком. Я хотел ударить ее… и я со всей силы швырнул высоко вверх через турникеты свой портфель. У меня заболело сердце. Я вдруг понял слова Канаевой.
– Это ты убил своего Толика! – крикнул я на все метро. – Все, кого ты любишь, – умирают. Даже твой отец, твой Сережа Якушкин, Толик и Ролла!
Он закрыл лицо своими разными ладонями.
Невыносимое и всегда мучительно новое, юное и все более высокое и стройное обнажение женщины летом. Это был выпускной вечер и всюду, всюду женское. Эти юные девочки замерли на самой грани расцвета всего женского в них – и, казалось, что груди их преувеличенно велики, что уже не может быть у женщин таких вызывающих грудей, таких заметных сквозь школьную форму – холмик на холмике – сосков; что их ягодицы настолько преувеличенно выпуклы, как не может быть и у взрослой женщины, и в то же время слишком идеальны, идеальны безжалостно. И эти в мурашках, озябшие под коротким ноги, эти тоненькие вены со свежайшей голубой жидкостью. И эти детские еще личики. Выпущенные теперь во взрослую жизнь они в полную мощь чувствовали, возбуждали в себе и, по-детски смеясь, несли сквозь толпу свой новый женский имидж. Казалось, что там, под тугими швами их джинсов, под короткими юбками и форменными платьями, уже сочится, уже выступает, как капельки на кожице готового взорваться от перезрелости персика. Казалось, что они как улитки оставляют мокрый след. И наверное, если бы в каждую из них сейчас залетело хотя бы по снежинке спермы, все они в один миг зазвенели б детьми, как автомат монетами в 777.
Ознакомительная версия.
