– Служу. Отец Амвросий благословил по будням на чтение из Евангелия в храме. Я теперь «поставлен в чтецы». Отец Амвросий говорит, что сам чтецом начинал… и подрясник мне тут подобрали… Как он вам?
– Элегантно… – ответил Вольф, мимоходом глянув. – Тебе идет.
– Паше очень понравилось, – улыбнулся Дада. – Но в Большую вечерю я и чтецом быть не готов. А вы… пойдете на службу? Уже темнеет, скоро начнется.
– Пойду.
– Все пойдем, – Блюхер подсел к ним за столик. – Но пока я, правоверный язычник, заказал для язычников пиццу, Эмиль сейчас принесет.
Соня с Кузьмой и Паша сели за стол по соседству.
– После службы дядя мой всех к себе разговляться заберет. Наготовлено всего!..
– Эмиль! – крикнул Вася черному официанту.
– Бистро€-бистро€! – отозвался Эмиль, ставя на столики тарелки, приборы и горячую, красную от помидоров «Маргариту».
– Пицца! – звонко обрадовался Павел. – Такая точно, как на вокзале, когда Вольфа в Питер провожали…
Трапеза язычников проходила тихо. Дада вовсе ничего не ел, только воду пил. Вольф понаблюдал за ним и сказал:
– Хочу с тобою поговорить, давай-ка спрячемся за рыбку.
И они спрятались, ушли за аквариум.
Через некоторое время Блюхер, оставшийся в одиночестве, поманил к себе Пашу, и они зашептались о чем-то. Чанов с Соней остались вдвоем.
– Чего-нибудь еще хочешь? – спросил Кузьма Соню.
– Мороженое…
Официант вернулся с Сониным заказом. Она сидела напротив аквариума и лизала мороженое с розовыми разводами. Она была в вязаном платье цвета индиго и с колечком на безымянном пальце левой руки, которое Кузьма подарил. «Вот такой я ее и запомню», – подумал Кузьма. И тут же похолодел, как будто разлука уже настала. И позабытый опыт пожилого человека сказал ему: «Никто. Ничего. Не знает». И еще: «Никто. Никому. Ничего. Не должен».
Чанов потяжелел, насупился, даже покраснел от гнева… и сказал сам себе: «Старый дурак!» Он перечеркнул себя, пожилого, крест-накрест. По-собачьи положил голову на скатерть, заглянул Соне в глаза. Она ему улыбнулась перемазанным детским ртом. Взял Сонину левую руку со шрамами на подушечках пальцев и поцеловал ладошку.
– Не забудь сказать Илоне, что я прошу у нее твоей руки. Повтори.
– Ты просишь руки.
– Твоей руки.
– Моей.
– Это очень серьезно. Не забудь.
Соня ничего не ответила, набрала полную ложечку мороженого и отправила в рот. Она рассматривала рыбок в аквариуме.
За соседним столом Блюхер с Асланяном о чем-то дружно рассмеялись, Чанов всмотрелся в их физиономии, сердце у него защемило. «Навсегда…» – думал он, и сам не понимал, что именно навсегда – запоминал он друзей, или уже начинал забывать…
Соня постучала облизанной ложкой по аквариуму. Чанов повернулся к ней и увидел, как она, прижавшись носом к стеклу, строит рожи. «Не дразни золотую рыбку!» – хотел он ей сказать, но не сказал, потому что понял – она не рыбками занята. Соня смотрит сквозь аквариум, там Вольф, странно и страшно меняясь в выпуклой, стеклянно-водяной линзе, строит рожи ей. Они только друг друга сейчас и видели…
В ночи за стенами кафе гулко ударил большой колокол. И раз, и два, и семь… Дробный и стройный перезвон врезался в густой, омывающий вся и всех, гул..
– На Большую вечерю зовут, – сказал Вольф. – Пошли, девочки и мальчики. Паки и паки всем миром Господу помолимся…
Все оделись и отправились под дождь и снег, в храм через дорогу, на Рождественскую службу.
Последним из кафе выходил Павел Асланян. Он обернулся в дверях, помахал черному официанту и посмотрел на аквариум, на рыбок. Одна была большая, по-настоящему золотая, она во что-то всматривалась внимательным глазом. «Это Вольф, – подумал Паша. – А вон та полосатая рыбка, вон та, юркая – это я»…
На крыльце «Poisson rouge», перед тем как выйти на улицу под снег и дождь, Чанов взял Вольфа под руку, другой рукой обнял Соню за плечи. Они благополучно спустились со скользкого крыльца, Соня отстала, дожидаясь Давида, а Вольф оглянулся на нее и спросил Кузьму:
– Сознайся, тебе интересно, о чем я говорил с ним? С Давидом.
Кузьма удивился и тут же понял, что – да, на самом деле ему интересно. Вольф продолжил:
– А вот мне интересно, о чем бы ты спросил его… если б решился. Советую решиться. Не надо оставлять ржавый гвоздь в табуретке… Я-то говорил с ним не о твоем, а о своем.
– О чем же? – спросил Кузьма.
– О том, как он относится к язычникам… – Вольф приостановился, оглянулся и увидел, что Соня идет с Давидом, а следом Вася с Пашей. – Я в Христа верю и в Богородицу, но сам – из язычников… Моя первая книжечка называлась «Маленькие боги»…
– И что Давид вам ответил?
– Ответил хорошо, утешительно, что к язычникам относится с пониманием и состраданием. Сказал, что и сам еще не до конца христианин, только на пороге стоит, только хочет войти… А ты, Кузьма, что думаешь?..
– Меня бабушка научила двум молитвам, и я иногда молюсь… – Кузьма задумался и вспомнил: – Летом я несколько раз бывал с бабушкой на исповеди и причащался. Очень было хорошее чувство… странное. А на Рождественскую службу иду впервые.
– Я давно живу, и соборовался, и причащался, праздную и Пасху, и Рождество. Но по-настоящему всю целиком, до каждого лица и мига помню Большую вечерю после войны. Няня повела меня на Рождество 1946 года в Свято-Владимирский храм, в нем и в блокаду служили, икона Казанской Божьей Матери там сохранялась, – Вольф вздохнул. – Сегодня хочу причаститься, пора. – Он помолчал и добавил: – А этот твой Давид… вам еще дружить и дружить… и, знаешь – никаких гвоздей!.. Хороший он человек. Зря это я… как нарочно, согрешил перед исповедью!.. Не надо тебе ни о чем его спрашивать.
– Все мы язычники. Про Давида… давно знаю, что он меня лучше, – сказал Кузьма.
– А Соне все ж таки виднее…
Вольф перекрестился и вошел в храм.
Служба уже началась. Дьякон был коренаст, басист и важен, священников служило несколько, среди прочих отец Георгий.
Давид, Соня, Василий и Павел, Кузьма и Вольф стали от входа слева, возле распятия. Верующих пришло много. И настоящий хор в дюжину голосов на этот раз пел сверху, с клироса, как бы с небес. Соня, приоткрыв рот, смотрела и слушала, как поют.
Вел службу священник – вполне деревенский, с необыкновенно добрым, простоватым лицом.
– Это отец Амвросий, – пояснил Давид Вольфу.
А Василий добавил шепотом:
– В миру Петр Петрович Кантакузен, родился в 1947 году в Веве, сын князя Петра Георгиевича Кантакузена и его супруги Ольги Алексеевны, урожденной Орловой.
– Интернет? – спросил Кузьма.
Вася кивнул и перекрестился.
По храму волнами ходили тепло и холод, но становилось все теплее, все спокойнее. Кузьма видел, как истово крестится румяный Паша, как строг Давид, как опустил седую голову язычник Вольф, а Василий, похоже, опять плакал. «Оттого, что Бог есть, а он в него не верит…» – подумал Чанов. Но больше всего Кузьма смотрел на Соню. Вольф подарил ей на Рождество белый платок из тонкой шерсти, она смотрела вверх, туда, где на клиросе – девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче… И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у Царских Врат, причастный Тайнам, – плакал ребенок о том, что никто не придет назад…
«Господи! – думал Кузьма, и это была, хоть и не бабушкина, но молитва. – Господи, спаси и сохрани их всех и повсюду – Пушкина и Блока, Пастернака и Вольфа, всех их, кому Тобою дан был голос! Всех творюг твоих, спаси и помилуй! И еще, еще, спаси и сохрани мою маму и сестру, и друзей моих. Помилуй всех, погибших на Норд-Осте, и сохрани ту девочку, которая была жива… ну, Ты знаешь. Господи! Защити мою Соню и дай мне сил на всю жизнь – защищать ее. И моего Степана Хапрова – помилуй и спаси. Прости нам прегрешения, вольные и невольные! Ты принял крестную смерть за каждого из нас и воскрес, а мы… Но не остави нас, помоги!..
И еще Кузьма задал свой собственный, личный вопрос, не найдя для него слов, кроме пушкинских:
– Господи! Почто в груди моей горит бесплодный жар и не дан мне в удел витийства грозный дар! Кто я у тебя, Господи? Помоги понять… И спасибо тебе.
А с клироса звучал тем временем трехголосный хор «Да исправится молитва моя» Бортнянского… Кузьма об этом не знал, просто совпадал с трёхголосьем – и всё. Он снова смотрел на Соню. И открылось ему: она его Софья, и вся ее мудрость, и вся красота – живая, бессловесная музыка, та, что разлита во всем божьем мире. «Так вот оно что… вот почему», – успел он навсегда догадаться до чего-то, но тут же спрятал эту догадку, чтоб никакие случайные слова ее не разрушили, не испугали. Он узнал и позабыл – до времени…
