– Соня, без меня не улетай, дождись! – крикнул Вася и отправился легкой походкой по шахматной дорожке в сторону стекляшки…
Кузьма меж тем понял, откуда именно надо отправить телеграмму Илоне. Через три минуты он подъехал к пластиковой желто-синей почте, они с Соней вошли, и Кузьма поздоровался с китаянкой, все так же сидевшей на своей жердочке. Она едва кивнула ему, на Соню посмотрела внимательно. Кузьма поклясться бы мог, что она узнала его и поняла, кому он писал телеграмму, испортив пачку бланков. Он испытывал к ней благодарность… На этот раз бланк заполняла Соня. Делала она это в первый раз, но справилась без помарок. Китаянка пересчитала буквы, Кузьма расплатился, и телеграмма улетела в Ригу на улицу Луны, 2.
Несколько часов Кузьма и Соня провели вдвоем, ездили и гуляли по Женеве, заходили в магазинчики, покупали подарки, целовались на набережной, замерзали, заходили в кафе и согревались, рассказывали друг другу друг о друге и не строили планов на будущее. Когда стемнело, они в последний раз забрались в синий «Ниссан» и отправились в аэропорт. Из аэропорта Кузьма позвонил в прокатную контору, сообщил, что машина больше ему не нужна. Через четверть часа сдал ее приехавшему пареньку, расплатился. И понял, что смертельно хочет выпить и что – можно. Он отвел Соню на второй этаж, в кафе, у которого стеклянная стена выходила на летное поле, заказал себе двести «Абсолюта» в графинчике и лимон, Соне зеленый чай и швейцарский шоколад «Гала-Петер». Мокрое взлетное поле отражало сотни огней, Кузьме казалось, что они сидят у озера. Он пил холодную водку, выжимая в нее лимон, Соня грызла горький шоколад, запивая его горячим чаем, они смотрели, как взлетают и садятся самолеты… Так бы и просидели посадку, если б не позвонил Блюхер, который уже примчался в аэропорт и потерял их.
– Вы где?
Через пять минут Вася с букетом роз прибежал в кафе и, отдышавшись, напомнил:
– Соня, тебе пора гримироваться.
Кузьма не понял, но Соня поняла сразу. Она достала из сумки фиолетовую шляпу с понурыми полями и вуалью и горестно воскликнула:
– Пафлин сломался!..
Ощипанное павлинье перышко действительно переломилось пополам. Блюхер оторвал его от шляпы:
– Останется мне на память.
Соня натянула шляпу, достала из косметички тональный крем, помаду, тени и зеркальце и стала превращаться в Илону. Это было прекрасное, но грустное зрелище. «Так ведь оно и будет…» – Чанов услышал в себе голос пожилого человека и цыкнул на него: «Цыц!» Все в нем ныло, каждая клеточка. «Вот они сошлись – любовь с разлукой, вот как это происходит…» – думал Кузьма и делал усилие над собой, чтоб не хвататься за сердце.
Объявили регистрацию. Соня взяла букет, Блюхер подхватил ее новый сверкающий чемодан на колесах и сдал в багаж. Предстояло самое опасное – паспортный контроль.
Соня подошла к Васе, величественно протянула руку, он (как когда-то в Шереметьево к руке Илоны) чинно склонился к Сониной руке и поцеловал воздух, не касаясь губами перчатки, но потом махнул рукой и влепил Соне в щеку поцелуй.
– Прощай, Илона! – громко сказал он. – Передавай привет Соне!
К Илониной руке подошел и Кузьма, стянул с нее перчатку, склонился, прижал вначале к щеке, потом поцеловал ладонь. Выпрямился. И увидел, что у Сони глаза полны слез и что тушь на ресницах сейчас потечет. Она стала совсем девчонкой, ее любой мог опознать. «Господи, спаси и сохрани», – подумал Кузьма, протянул потяжелевшие непослушные руки к Илониной шляпке и опустил вуаль на лицо своей девочки. Сказал строго:
– Ночью позвоню из Москвы.
Соня кивнула и неровной, но величавой походкой двинула со своим букетом на паспортный контроль.
– Смотри!.. На нее оглядываются! Ее слишком видно, ее накроют!.. – зашептал Вася в ухо Чанову. – В жизни так не волновался!
Кузьма ответил ему, тоже на ухо:
– Страх притягивает несчастье.
Блюхер быстрым движением перекрестил Сонину спину, и несчастье не притянулось. Соня прошла паспортный контроль и… скрылась из виду.
– Пойдем! – сказал Блюхер, и они вернулись в кафе.
Сели за тот же столик, Вася заказал те же водку и лимон. Они выпили сразу и молча, после чего сидели и смотрели в прозрачную стену на летное поле, на сизое небо над ним. Через четверть часа мимо них на взлетную полосу вырулил Сонин зеленый «Боинг», он коротко разбежался и, задрав голову, круто взлетел.
Чанов чувствовал, как напряглась и натянулась в нем нить, связывающая их с Соней. Он снова взялся за рюмку, но она была пуста. Голова закружилась. Он очутился в полумраке, рядом с Соней. Она сидела возле иллюминатора, пристегнутая ремнем, глаза ее были закрыты. Она спала, как ни в чем не бывало, а в круглое окошко «Боинга» светила маленькая, на себя не похожая Луна…
Чанов вернулся в женевский аэропорт, он не знал, верить или не верить визиту в «Боинг», но сердце – поверило, боль отпустила. Все будет хорошо…
Блюхер заказал пробегающему официанту зеленый чай и четыре пирожных. Затем полез в свой портфель, достал знакомый Кузьме конверт – письмо Хапрова.
– Третий день ношу с собой. Держи, я отсканировал.
Кузьма вытащил из конверта письмо о графическом устройстве Божьего мира. Пробежал глазами, нашел и негромко прочел вслух:
«…все образы мира, все лучи не вдаль улетают, не в точку на горизонте, но стремятся вовнутрь смотрящего, в глаз и в сердце того, кто смотрит. В Божью точку наблюдателя. Проверь сам. Знание приходит и уходит, как свет, от точки к целому. А от Целого оно готово вернуться в Точку. Сделай и ты так, чтоб приходило и уходило. Чтоб было от кого и к кому. Это не трудно, когда окончательно захочешь…»
Кузьма отправил письмо во внутренний карман куртки.
– Значит, говоришь, окончательно захотеть, да еще и поверить… – повторил Блюхер и задумался о себе. – Я не только Облако в штанах, но и Фома неверующий. Знаешь, я себе в детстве чуть глаз не выжег, хотел непременно сам увидеть, как из твердой и холодной материи получается огонь. Настриг спичечных головок в пузырек из-под теткиного лекарства и стал его нагревать на спиртовке. Пузырек помутнел, и я решил поглядеть через горлышко. Тут огонь и получился. Опыт удался, но пониматель ничего не понял, только опалил бровь с ресницами и получил ожог глаза второй степени…
– И чо?.. – спросил Кузьма, как спросил бы Паша.
– Да ничо. Продолжаю подогревать и заглядывать. Моя парадигма пока не меняется. – Вася принялся за второе пирожное. – А ты чем займешься? Я ведь про «Фонарь» не шутил…
– Какие шутки… – ответил Кузьма. – «Марко Поло» сменит профиль, станет и впрямь издательством. Марк давно считает, что вывод пленок себя исчерпал, технология отмирает.
– Но ведь и журналы бумажные, и книги скоро накроются. Зачем книги, когда компьютеры?.. Ты, кстати, купи ноутбук. Общаться будем.
– Куплю. Будем. Но книги, Вася, останутся. Как берестяные грамотки остались, и глиняные таблички вавилонян – их хоть сейчас можно прочесть, их и читают… – Кузьма крутил ложечкой в чае без сахара. – Помнишь, ты показал новенький штырек, флешка называется? Это значит, что лазерных дисков скоро не будет. А до дисков были дискеты. Их ведь уже нет. Даже дырочек в новых «черных квадратах» для них уже нету, заросли по ненадобности.
– Ну да, прогресс. Были еще перфокарты, были серпантины, магнитные ленты… И чо?
– Все перечисленные тобою предметы – лишние – посредники. Уж ты поверь, я матрешками торговал и точно про посредников знаю… Между текстом и человеком ничего не должно стоять, никаких технологий. Лист и перо, и все… Текст, знак, рисунок на плоскости – это материнская матрица для всех измерений. И даже всю музыку – на бумажке, на нотном стане записывают. Не важно – бумага, пергамент, береста, глиняная табличка… Береги плоскость, на ней можно сохранить ВСЁ – вот о чем Хапров написал. Информация должна быть доступна, из веков и на века – напрямую, через плоскость от автора к читателю, от творюги к понимателю… Зеркально отражаясь в плоскости, от живого к живому, только так! И не суйтесь в этот процесс со своими гаджетами! Играйте ими, но понимайте, что все они – игрушки, сломаются и станут мусором!.. Ты скажешь – прогресс не остановить, что на смену – рабовладельческому строю идет феодальный… Я все-таки историк, и не тебе меня учить! – Блюхер с изумлением поглядел на Чанова: сколько страсти!.. – Да, мы живем на информационной помойке и плодим помойку. Как бомжи. Что? Разве нет?.. Я и не против! Что есть моя любимая археология, как не копание на помойках времени? Помойки-то и называются «культурный слой»… Но если ты находишь в тысячелетнем мусоре хоть клочок бумаги, или бересты, или глиняную табличку с текстом – все сразу строится и проясняется. ОЖИВАЕТ! Текст был написан не для тебя лично, но он пришел к тебе и ты его – понял… От вашего мусора, от детекторов, черных ящиков и лампочек Ильича останется мертвый, нечеловеческий, невнятный мучор. Как у Стругацких, какие-то диски и штыречки, которые никто никогда, ни один сталкер не сможет прочесть… А «Розовощекий павлин» проклюнется когда-нибудь в мусоре да заговорит человеческим голосом! Со следующими людьми!
