Служба проходила своим чередом, уже в алтаре шло таинство евхаристии, а Кузьма отвлекся, стал крутить головой и вспомнил: вот так же вертелся в детстве, в Хмелевской церкви. Он разглядел среди прихожан несколько знакомых. Далеко впереди стоял Шкунденков, был он не один, с двумя женщинами, с женою и дочерью скорее всего. В другом приделе высился крупный Кафтанов. Узнал он и русского посла, которого видел у баронессы тети Нади. И множество молодых и старых незнакомых людей стояло вокруг. Чанов смотрел и думал: «Лица-то у всех какие человеческие…» Он отдельно помолился о бабушке Тасе и сказал: «Спасибо». И вдруг понял: «спасибо» – это «спаси Бог»…
Из алтаря вынесли чашу и просфоры, и люди рядом с Кузьмой негромко и недружно, словно каждый себе, запели «Тело Христово примите, источник бессмертия вкусите…», кто-то совсем рядом тоненько пел по-французски, все построились к трем священникам. Кузьма попал к отцу Амвросию, а Вольф уже подходил к отцу Георгию. Кузьма с детства не причащался и позабыл, как это. Он смотрел: вот Вольф подошел к священнику, склонился, руку ему поцеловал, спокойно так, как быть должно. «Так и должно быть!» – поверил, глядя на Вольфа, Кузьма, и успокоился, и был готов. Отец Амвросий оказался совсем небольшого роста, глянул ласково, имя спросил. Кузьма ответил и склонился над ним низко, почувствовал, как священник накинул на его голову кусок ткани, название которой Кузьма знал, но забыл, и услышал тихий вопрос: «Грешен?» – «Грешен!» – прошептал Кузьма и вдруг почувствовал, будто перед Иисусом стоит, перед тем, кто за него, за Кусеньку, был распят. Священник убрал ткань и сказал: «Ныне прощаются грехи твои, радуйся, Кузьма!» Служитель махнул кисточкой и поставил душистым маслом крестик на лбу, а отец Амвросий серебряным черпачком вложил ему в рот, как младенцу, кусочек хлеба, размоченного в кагоре. И перекрестил. И отпустил.
«Я же руку не поцеловал! Я ведь хотел… – вспомнил Кузьма. – А дедушка такой хороший… олух я Царя небесного…» Уже другого причащал отец Амвросий, улыбаясь и тихонько спрашивая… Кузьма постоял столбом, перекрестился и снова сказал: «Спасибо!»
Где-то в глубине его сердца засмеялась бабушка Тася и сказала: «Молодец! Садись, четыре с минусом!»
Господи, какая благодать, какое облегчение!.. Душа чиста и легка… И тело как из бани… Кузьма, пошатываясь, шел к выходу. Все было ему прощено. Все.
На следующий день первым улетел Давид Дадашидзе. Его на рассвете проводили Блюхер и Чанов – отец Георгий ушел на утреннюю службу, Вольфа и Павла было жалко будить, они сладко спали «под виноградами» – на просторной лоджии отца Георгия, в зимнем саду.
В аэропорту, в очереди на регистрацию Давид спросил Кузьму:
– Помнишь, в Круке, в одну из ночей ты говорил о столпниках и молчальниках?
Кузьма поморщился:
– Я много чего наговорил, не помню. Да и не бери ты в голову, я же не знаю ничего… Нахватался, как все.
– А я даже и не нахватался. Про столпников с молчальниками в меня запало, а когда стряслось все… ну ты знаешь… действительно очень тишины захотелось. Молчания. Вот я и еду помолчать, на столбе постоять…
– Вернешься? – спросил Блюхер.
– Что будет, то будет. Но мы, Бог даст, увидимся.
У выхода на посадку Блюхер сграбастал Давида за плечи.
– Ты, брат, в монастыре помни: научат дурака Богу молиться, а он и лоб разобьет, и не помолится. Понял?
– Понял! – ответил Давид, рассмеялся и обнял Василия.
Только когда он окончательно пошел на посадку, Кузьма увидел, что на спине у Давида болтается джинсовый школьный ранец Сони, а на голове ладно сидит вязаная, бурая в белую крапинку шапка Павла.
Самолет Асланяна улетал в одиннадцать, поехали за Павлом, разбудили, вытащили его из бесформенного синего пуфа, брошенного под гранатовый куст, который цвел вовсю, но в то же время плодоносил, мелкие кулачки юных гранатов начинали розоветь. Поэта повели завтракать за ночной, теперь уже утренний рождественский стол.
– Что ж вы меня раньше не подняли! – сердился Павел. – Ведь это же свинство – с Давидом не проститься…
Из сада на шум вышел помятый Вольф, а из кухни теплая и милая хозяйка вынесла горячий кофейник.
Вольф зевнул, хрустнул спиной и сказал:
– Спал в раю и радовался, как удачно помер – в рождественскую ночь, сразу после причастия…
Соню будить не стали, она досыпала на кушетке в кабинете хозяина. Проводили Павла втроем. Всю дорогу до аэропорта он говорил без умолку, рассказывал про метеоролога Олю на горе Полюд, про церковь в Чердыни, в которой настоятель дед, сын его – дьякон, внуки прислуживают по праздникам, попадья свечками торгует, а девки в хоре поют. Живут они бедно, но кулаками – у них лошадь, две коровы и трактор-развалина. Церковь на полном семейном обеспечении… Был Паша лихорадочно весел и полон надежд. На регистрации замолчал. Вдруг всполошился, что не везет подарок маме, выскочил из очереди и побежал в сувенирный ларек. Блюхер пошел за ним.
И пока они удалялись, о чем-то споря, Чанов вдруг попал в то мгновение, когда утро красило ровным светом стены древнего Кремля, когда они с Пашей стояли посредине Большого Устьинского (он даже название моста вспомнил, а тогда – нет, не помнил). Они смотрели на древнюю крепость, на облака соборов… Кузьма там наконец-то именно очутился, как хотел давно. И, наконец, именно услышал, что важного для него, для Чанова, сказал тогда Павел, и даже повторил вслух:
– Волчица маленькая… Дуня. Безгласная и неуместная… Она научилась лаять…
Вольф внимательно смотрел на Кузьму. Кузьма заметил взгляд Вольфа и спросил его:
– Вам Павел не рассказывал о волчице, которую лайка воспитала? – спросил он Вольфа.
– Припоминаю, – ответил Вольф, продолжая вглядываться в Кузьму. – У нее глаза светлые, темным обведены… как у чеченки…
– Да! – обрадовался Кузьма. – Я теперь знаю, как и чем буду дальше жить и даже заниматься…
Вольф покивал и отвернулся от Кузьмы. Он неизвестно, понял ли, но точно – не возражал.
Блюхер с Асланяном вернулись с пакетом, в котором лежали красные кожаные тапочки с овечьим мехом внутри и белым швейцарским крестиком на носках. Паша похвастался тапочками, зарегистрировался у опустевшей стойки и пошел на паспортный контроль. Он держался молодцом, был весел и уверял, что уже летом Вольф и все, даже Соня Розенблюм, непременно приедут к нему в Чердынь.
– Жаль только, вас не провожу сегодня, – сказал Павел Вольфу.
– Зато я тебя проводил, – ответил Вольф.
Поэты, молодой со старым, постояли, как лошади в степи, положив головы на плечо друг другу, была и такая репродукция из «Огонька» у Павла дома в Чердыни, на кухне за печкой… Когда Паша окончательно ушел и скрылся из виду, Вольф покивал, откашлялся и пошел к выходу.
Блюхер тоже уткнулся большой головой в плечо Кузьмы.
– Плачь, Облако в штанах… – сказал Чанов. – Знаешь, как по-французски «идет дождь»? Иль пле. ОН плачет. Думаешь, ОН, который плачет, – это кто?.. Вот тебе седьмое доказательство существования Бога – от французского языка. От безбожника Вольтера и натурфилософа Жан-Жака Руссо. Язык врать не будет.
Это вышло у Чанова вдруг и само. А Блюхер поднял голову, посмотрел на Чанова, покивал, отвернулся и пошел. Кузьма отметил про себя: «Точь-в-точь как Вольф. Понабрались мы друг от друга».
Вольф улетал после обеда. Обедали, конечно же, у священника. Было чем! Осунувшийся и веселый отец Георгий пил красное вино, ел, шутил с Вольфом и любовался проснувшейся, но все еще сонной Соней. После обеда гости поблагодарили хозяев, обнялись и расцеловались, вышли с чемоданами и сумками из прихожей в бесшумный лифт и спустились на грешную землю. Уже в машине Вольф позвонил, видимо, в Питер, ответа не дождался и загрустил. В аэропорту Вольф снова позвонил в Питер, и дозвонился, и грозно наорал на кого-то в трубку, но был доволен. Его ждали.
На прощание он поцеловал Соню в обе щеки и в лоб, перекрестил, сказал:
– Не плачь обо мне, розовый мой цветочек…
Затем чинно и не спеша пожал руки Васе и Кузьме, глянул Чанову в глаза и сказал:
– Я рад, что вы поняли – зачем.
Повернулся. И ушел, ушел, ушел…
Соня улетала в десять вечера.
– Давай дадим телеграмму Илоне, – сказал Кузьма. – Потом поедем в магазин, купим нашим мамам подарочки. И моей сестре. И Рыське…
Но правнук маршала взмолился отвезти его в Церн, он Славе из Гатчины обещал.
«Ниссан» мчал мимо скучного штакетника, и когда Кузьма притормозил у знакомой калитки, Блюхер – вышел.
– Соня, без меня не улетай, дождись! – крикнул Вася и отправился легкой походкой по шахматной дорожке в сторону стекляшки…
Кузьма меж тем понял, откуда именно надо отправить телеграмму Илоне. Через три минуты он подъехал к пластиковой желто-синей почте, они с Соней вошли, и Кузьма поздоровался с китаянкой, все так же сидевшей на своей жердочке. Она едва кивнула ему, на Соню посмотрела внимательно. Кузьма поклясться бы мог, что она узнала его и поняла, кому он писал телеграмму, испортив пачку бланков. Он испытывал к ней благодарность… На этот раз бланк заполняла Соня. Делала она это в первый раз, но справилась без помарок. Китаянка пересчитала буквы, Кузьма расплатился, и телеграмма улетела в Ригу на улицу Луны, 2.
