– Бутылок бы еще, мало бутылок, – досадливо произнес парень в кожанке, сидевший на корточках. – Знал бы, заранее ящик привез. Твою мать, ни одного ларька рядом.
– А эти где нашли? – спросил Виктор, желая хоть мысленно поучаствовать в деле, в котором он бы, без сомнения, участвовал, если бы всё это время не пролежал у стреляющего здания.
– Панков разных к метро гоняли.
– А бензин?
– Бензин из машин, тормозили и сливали. А ты с какой целью интересуешься? Сам-то кидать будешь?
– Буду, – не задумываясь, подтвердил Виктор, и вдруг заметил на своем плече ядовито-красный огонек лазерного прицела. Порывисто осалил себя по плечу – гадкое насекомое! – но огонек переполз на другого.
– Надо продержаться, родные, – бодро сообщил окающий голос. – Скоро наши войска подойдут, врежут им крепко!
– Войска? – переспросил Виктор.
– Туляков ждем, – заученно проговорила старушка рядом. – От Тулы путь неблизкий.
Шшшух…
Острый звук тугого ветра прилетел сквозь ветки и листья, и человек, темневший через двоих от Виктора, пронзительно ахнул и упал.
Шшшух… Снова упало тело.
Шшшух… Новый вскрик и немедленный стон…
Люди разбегались, сталкивались, пластались. Виктор врос в дерево, прижимаясь губами к выпуклой коре.
– Снайпер!
– Снайперы!
– Снайпера!
– Откуда бьет?
– С башни! – крикнул он в темноту, и какая-то женщина взвизгнула от его догадки.
“Он нас видит. Он нас всех видит. У него прибор ночного видения, – лихорадочно соображал Виктор. – Они нас видят. Их может быть сколько угодно. Смерть меня видит”.
– Зассали? – злобно спросил парень в кожанке, поднявшись с корточек. – Думали, война – это в киношке? Ну чо? По бутылочке, и вперед!
Он первый взял бутылку, взболтнул, подкинул, поймал и, насвистывая, пошел между деревьями.
Из тьмы, воровато крадучись, пригибаясь, возникали силуэты. Бутылки пропадали одна за другой. Виктор шагнул от дерева широко, раз, два, сердце чуть не разорвалось от того, с каким – шшшух – шуршанием он поддел невзначай ворох листьев, поклонился до земли, схватил, прочитал этикетку: “RADONEJ”.
Восемь теней с бутылками стояли на опушке, держась друг от друга на расстоянии метра, и перекидывались матерком.
– Вот ты где! – Виктор узнал щекастого мальчонку в каске.
– Идем, что ли? – нетерпеливо и ознобисто сказал, приплясывая, кто-то долговязый, кто даже в темноте выглядел странно. – Я рубашку не пожалел последнюю, всю на лоскуты порвал. – Виктор, сощурившись, увидел, что у него темный пиджак наброшен на голое тело.
– Я туда, за Наташку мстить, – сказал человек в кожанке железным тоном и показал на техцентр. – Лучше вместе подходить. После эти гады начеку будут. Техника простая: темнота – друг молодежи, под фонари не лезем. Значит, подошел, поджег, размахнулся, кинул. И беги без оглядки.
– Я ж не курю, – спохватился Виктор. – Огня-то нет.
– Твоя удача, у меня их две, – солидно сказал мальчик, выдавая ему красную зажигалку.
Виктор не знал, сколько времени утекло, наверно, минута-другая, когда по краю рощи они подобрались к темному торцу здания.
Со стороны фасада неисчерпаемые яркие очереди по-прежнему поливали улицу.
Чиркнула первая зажигалка, вторая… Действуй! Не убьют, не боюсь, я всё могу… Тугое колесико, ну, ну… Встряхнул зажигалку, досада: “Неисправная!” Отвернувшись от других, высек огонек, мгновенно приблизил кляп, тот затрещал, весь полыхнул, заломило плечо, не медли… Бросок! Бутылка пролетела прямым попаданием в серое окно. Звон! Звон, еще звон…Множественный звон разбитых стекол… Беги!
Он швырнул свое тело к роще, вкатился кубарем, зарылся в землю, вдохнул прелые листья, пополз, слыша, как из здания напротив строчит запоздалый, запоздалый, сука, тупой, сука, пулемет, и с хрустом падает срезанная ветка.
Продолжая лежать на листьях, он развернулся, чтобы посмотреть.
Угол проклятой цитадели охватил пожар. Высокий огонь развевался на ветру, как шелковое знамя.
– Всех прихлопнули, да? – гоготнули за деревьями.
– Не всех, бля, – ответил кто-то гневный. – Троих токо. Другие драпанули, козлы! Троих уложили, да. Один мелкий. Гаврош, бля. Я бы его родителей сам придушил. Во-о-н лежит, во-о-н.
Так Виктор узнал, что в Останкине среди народа уже появились чужие. Но сейчас ему было не до того.
Он рывком поднял себя на ноги и увидел всё своими глазами. Впереди, невдалеке от горящего здания, темнели три тела. Возле одного из них, самого короткого, лежало что-то круглое, похожее на вторую голову, – он признал каску.
Стрельба из зданий как по команде прекратилась. По улице с рокотом двигалась колонна бэтээров. Люди высыпали из-за деревьев и встали на тротуаре.
Натыкаясь на упругие ветки, Виктор выбрался навстречу последней надежде.
– Дождались! – одинокий женский крик и голоса: “Тише, тише, не надо!”
– Ура Туле! – пьяноватый вопль, и снова: “Да замолчи ты!”
Первый бэтээр поравнялся с техническим корпусом, плавно повернул пулемет и длинной очередью прошил первый этаж. Следующий бэтээр, повторив поворот пулемета, выдал очередь по второму этажу.
– Наши! – закричал старик в шляпе, бросаясь Виктору на шею.
– Наши! – закричал Виктор.
…После девяти на Тверской людей стало значительно больше.
“Гайдар, Гайдара, Гайдару”, – то и дело мелькало в разговоре. Шли под впечатлением от телевидения. Там со специальной речью выступил вице-премьер Гайдар и призвал идти сюда.
Повалившие от метро были попроще, чем те, кого наблюдала Лена, когда только подъехала. Они с ходу помогали укреплять баррикаду или разжигать новые костры, разбирали ленточки, стягивались под балкон, на котором настраивался микрофон для митинга, или вставали поближе к огню, включали радиоприемники, знакомились, начинали разговор. Лена влилась в один такой круг, слушая и всматриваясь.
– Я из Архангельска, билет сдал, чтобы остаться. – Мордатый паренек с толстым рюкзаком за спиной прикрывал грудь кулаками, словно приняв боксерскую стойку. – Хоть в Москве как нормальный человек побывал. Раньше, помню, в колбасных поездах меня мать возила. А потом вообще крындец: жрачка по талонам.
– Власть зовет, значит, дело худо, – приземистый мужчина кутался в плащ-палатку. – Дело худо…
– По “Маяку” передавали, – волновалась пожилая полная женщина, – Хасбулатов в гостинице “Россия” своих чеченцев разместил. Добровольцы пришли, их всех выселили.
– И правильно! Гнать их надо! – звонко поддержала другая. – Пускай в Чечню уезжает, там командует.
– Руцкой – ворюга, – хрипло сказал мужик, державший на коротком поводке овчарку. – Все бумаги показали, где его подпись. Все счета его известны. Боится, что посадят.
– Его не сажать, стрелять надо! – возразил мужик с лицом, в мерцании огня похожим на топор.
– У меня брат в Афгане погиб, я до сих пор не оправилась. – Резкий блик высветил ярко накрашенные губы и впалые щеки. – Коммунисты вернутся, опять войну затеют.
– Не одну! Сразу со всем миром! – громко сказал парень с приделанными к поясу сабельными ножнами, которые, оттягивая ему джинсы, кончиком касались асфальта.
– Моих раскулачили по отцу и по матери, – негромкий распевный голос. – Отцу пять лет было. Пришли, дом сломали, всех на снег. Из четверых детей он один выжил. У меня у самой двое. Если бы нас так…
– Власть зовет, значит, дело худо, – повторил мужчина в плащ-палатке. – Худо дело…
– Да не каркайте! – накинулись на него.
Собака вздрогнула, зарычала и несколько раз пролаяла в огонь.
– Джим, фу!
– Оружия нет, красный перец взяла молотый! Коммуняки пойдут, в глаза сыпану! – хохотнула тетка, костер высветил ее жизнерадостное лицо.
– Там не одни коммунисты, – похожая на завуча дама колыхнула высокой прической, отбросившей сказочную тень на здание, – там фашисты настоящие. Со свастиками.
– Внимание, внимание, на нас идет Германия! – зашелестело во мраке потешливое, девчачье.
– Свастики настоящие! – продолжала завуч сердито. – А у меня отца на войне убили. Телевизор посмотрела, дурно стало. Господи, да они там со свастиками и с автоматами.
– Бизнес. Небольшой, но свой, – основательно цедил крепыш в кожаной кепке. – Торговля. Всех обзвонил. Обещали быть.
– Ворье! – снова подал голос мужик с собакой. – Тыща депутатов, мать честная, за зарплаты держатся, за квартиры, за “Волги”… – Овчарка крупно вздрогнула и зарычала, словно заводясь для нового лая. – Джим, фу!
Теперь вздрогнула Лена. Она как будто узнала этот голос. Вернее, не голос – интонацию. Окрик, обращенный к собаке. В тесном кругу никак не получалось заглянуть хриплому в лицо, и ей оставалось только прислушиваться к каждой его фразе, гадая, он или не он.
С балкона какая-то растроганная женщина обратилась в микрофон: “Здравствуй, Москва!” Улица зашумела, овчарка залаяла, люди забранились, завуч попросила:
