Сзади послышался разговор на повышенных тонах.
“Не уходят… Вот это чудо. Чудо… А я уйду… Отдохну… А война… война только началась…”
– Братан! – раздалось за спиной.
Поравнявшись с ним, из рощи вывалились трое. Двое, запыхавшись, тащили за руку и за ногу третьего, провисшего, как матрас.
– Выручай! – выдохнул парень в темной куртке.
– Куда вы его?
– Вперед, – выдохнул парень в светлой куртке, – там машина есть.
Нога была причудливо вывернута, с задранной штаниной, вся в крови и без ботинка. Виктор крепко схватил раненого за руку, и они, как могли, побежали.
Они замедлили бег под рыжеватым фонарем: на асфальт несколькими потоками быстро скользили, разбиваясь, багровые капли.
– Его в живот еще п…здануло! – поделился тот, что в темном. – Вся кровь со спины на х…!
– Лишь бы он кровью не истек! – это был парень в светлом. – Ну, двинули.
По пути им всё чаще попадались стоявшие группками люди, которые, повернувшись в сторону телецентра, как будто чего-то ждали.
Вдали снова зазвучал жестяной рупор, воздух разорвали очереди, над рощей раскрылся красный, широкий, похожий на салют веер.
– Уф! Обождите… – парень в темном притормозил, переводя дух. – И не бросишь его! – он обвинительно качнул тело за ногу, которую сжимал. – Говнюк, а человек! Даже говнюка жалко.
– Почему он говнюк? – спросил Виктор.
Стрельба из обоих зданий возобновилась и тоже напоминала салют – сверкающие перекрестные линии вонзались в небо.
– Потому что. Знаешь, чо он орал, когда на бэтээр попер? “За Сталина!” Совсем народ обалдел.
– А ты за кого?
– За кого, за кого… За Ельцина, за кого еще. Посмотрел телевизор, и сюда. Спасать демократию на х… А спасаю таких вот…
– Я ни за кого, – отмазался парень в светлом. – Я из метро вышел, слышу: стреляют, ну и подошел посмотреть. Ну! Готов?
– Ага! – сказал тот, который в темном.
– Мы уже не первого тащим! – объяснил тот, который в светлом. – Самих чуть не грохнули.
Они опять заспешили, наискось пересекли Королёва, свернули в темный затаившийся двор.
Зажглись фары у вишневой “девятки”, двое парней в чем-то защитном молча приняли тело, уложили на заднее сиденье. Дверца захлопнулась.
– В Склиф? – спросил Виктор дежурно, как бывалый.
– К Белому дому, – сухо ответил севший за руль.
– Туда? Зачем?
– У нас свои врачи, – пискляво сказал в окно севший рядом с водителем. – Другим не доверяем.
Машина, газанув, растворилась в темноте.
– Гондоны, – парень в темном коротко засмеялся. – Блядь, в обед еще… Еще в обед не поверил бы! Жизнью рискую ради гондонов!
– Ты как, обратно или дальше? – спросил парень в светлом.
– Я дальше, – устало сказал Виктор.
Оставшись один, он ощутил всё свое саднящее разбитое тело. Ноги были стерты. “Я ж босой… Я ж на босу ногу из дома вышел”. Одна брючина была, как из коры, запекшаяся в крови. Чья кровь? Может, Олесина, пропитала сквозь повязку? Два, четыре, четыре, восемь, два, два, пять. Запомнил. Надо навестить ее. Идиот, даже фамилию не спросил.
Сейчас надо в аварийку, отрабатывать. С Леной не разговаривать. Будет жить с ней в доме, как будто ее не знает. Если повезет – переедет к Олесе. Хорошо бы! Таня подрастает, сильно переживать не должна…
Да ладно, понятно же, сегодня-завтра помирится он с женой… Будет терпеть ее, а она его, всё у них потянется по старинке… И Таню нельзя травмировать…
Он брел в одиночестве совсем недолго: посреди дороги напротив друг друга чернели две шумные группы, человек тридцать в каждой.
– Что такое? – спросил он у подбоченившейся девушки с какими-то пестрыми ленточками в косе.
– Нелюди, – махнула та рукой на толпу напротив.
– Кто там?
– Красно-коричневые…
– А-а, – Виктор перешел туда.
От толкущихся людей пахло потом, спиртом, гарью, листвой, и – сладковато кровью.
Выдвинувшись вперед их кучки, стоял мужик в расстегнутом пальто и кричал, тряся белеющим в темноте, словно сдобным, кулаком:
– Парламент угробили, и чего? Кому вы нужны, пигмеи? Ваш Ельцин об вас еще ноги вытрет!
– Сначала он тебе башку оторвет, – ответил кто-то мрачно под дружный смех своих.
– Иди сюда, такой смелый!
– Щас дождешься!
– Перестаньте, – заверещала с той стороны женщина, нетрезво растягивая гласные. – Взрослые люди! Сказать больше нечего?
– А я и говорю! – мужик ударил кулаком в пустоту. – Почему депутатов разогнали?
– Потому что за…бали! – крикнул кто-то юный, поддержанный смехом.
– Правильно! Жуликов задолбали по самые гланды! А теперь никакого контроля! Теперь всё отнимут, что народ построил!
– Народ, народ… – передразнил высокий негодующий голос. – Народ в ГУЛАГе строил, а вы его гнобили. Народ не за вас! Попили у народа крови!
– У тебя, что ли, пархатый? – закричала старушка рядом с Виктором и гибко нагнулась, видимо, отыскивая, чем бы кинуть.
– Сейчас бы автомат один, всех бы вас уе…шил! – мужик взмахнул белым кулаком, как будто швырнул снежком.
– Ничего, сейчас нам подвезут! – хвастливо крикнул его товарищ.
– Это нам подвезут! – гортанно рявкнул человек напротив. – За нас армия! Завтра вам кишки повыпустят!
Обе толпы заматерились.
– Фашисты!
– Бейтаровцы!
– Фашисты!
– Вы – фашисты!
– Нет, это вы!
Вдали заработал жестяной рупор и затарахтел пулемет.
– Тварюги! – раздался дерзкий поучающий голос, словно возникший изнутри перегретой черепной коробки Виктора, из глубин его ночных кошмаров. – Милиционеров убивали, журналистов!
– Не ври, коза! – закричал он, шагнув вперед.
– Сам не ври!
– По народу… безоружному… пулеметами!.. – Виктор задохнулся, ловя воздух, почему-то ставший горячим.
– А кто начал? Кто идиотничал?
– Не ври!
– Сам не ври!
– Заткнись, паскуда!
Отрывисто залаяла собака, и кто-то хрипло и грозно спросил:
– Ты как с женщиной разговариваешь, сучок?
– Ты мне? – опешил Виктор.
– А кому еще!
Заломило затылок.
– Я ж тебя удавлю! – сказал он, с усилием усмехнувшись в темноту, и двинулся навстречу лаю.
– Попробуй.
С двух сторон засвистели, как перед поединком.
Сердце стучало в висках, на что-то решившись.
Виктор шел, но противник всё равно был невидим – только свист, только лай, и это была уже не внешняя темень, а внутренняя тьма, лиловая, беспросветная, и он вдруг увидел Валентину, бегущую от козы вокруг стола.
Голову пронзила молния.
Он шатнулся, беспомощный, ватный, и начал падать под женский крик, испуганно назвавший его имя.
– Витя! Витя! Вызовите скорую!
Две группы, перемешавшись, образовали одну толпу, временно позабыв о вражде.
– Убили? – загалдели все разом. – Обморок?
– Снайпер? – с опытной тревогой вскрикнул кто-то и, отскочив, побежал.
– Унесите с дороги, бэтээр задавит! – распоряжалась старушка, сжимая удачно отколупанный обломок.
Кто-то зажег фонарик. Большой рыжий человек лежал на асфальте. Соскочивший кед освободил босую ногу.
Женщина стояла на коленях и, нагнувшись, щупала горло рядом с кадыком.
– Лена, что такое? – спрашивал хриплый мужчина, удерживая пса.
– Скорую найди!
– Кто это?
– Муж мой!
– Ничего не понимаю!
Через двадцать минут Виктора внесли в машину скорой помощи, изнутри обильно запачканную кровью, и Лена поехала с ним в ближайшую больницу.
Он, не придя в сознание, умер ранним утром четвертого октября, но, когда он упал в темноте и Лена, узнав его и сама едва не лишившись чувств, бросилась к нему, она прошептала ему в самое ухо: “Ты меня прости” – и ей показалось, он промычал согласно.
– Что ж так за собой не следил? Обследоваться надо было, – сказал врач с землистым утомленным лицом. – Сорок лет… Да, помолодел инсульт…
Четвертого октября Таня не пошла в школу. Она смотрела телевизор.
Был погожий день. Несколько раз звонила мама, говорила: с папой плохо и она у него. Просила ждать дома.
Танки стояли на мосту напротив здания, верхние этажи которого уже вовсю горели.
Белоснежный, в черной шапке дыма, дом возвышался, большой и слабый.
Дом состоял из окон, напоминал разлинованную тетрадь, а может, незаполненный кроссворд, но сейчас – и это было видно, хоть показывали с отдаления – во всем доме не было ни одного целого окна. Золотые часы на башне замерли, стрелки уткнулись в 10:03. Выше в густом дыму трепетали какие-то флаги. Пушка поползла, выплюнула снаряд, и косматое грязноватое облачко вырвалось из очередного окна.
Таня сидела, сложив руки на животе.
Недавно она с ужасом поняла, что с ней происходит.
Объяснительная записка о причинах участия в т. н. массовых беспорядках
Я не знал своего деда. Я никогда не видел отца. Мне жаль, что я с ними незнаком и не увижусь никогда, не поговорю в этой жизни. Мне кажется, они жили в интересное время. Про отца я ничего не знаю, мама сказала: он разбился на машине, но про деда мне много рассказывали мама и бабушка. Бабушка говорит, что только после его смерти она поняла, как он ей был дорог, и поэтому так ни за кого и не вышла. Мама говорит, что для нее он до сих пор как живой. Может быть, поэтому ее мужем стал тоже электронщик.
