3
Очнувшись, Александр Яковлевич долго не мог сообразить, где находится. Сверху над ним нависал низкий, как крышка гроба, потолок из тёсаных досок, кое-как замазанных голубенькой краской. Из двух кривоватых окон, прорубленных в тёмной бревенчатой стене и задёрнутых синими занавесочками в мелкий красный цветочек, пробивались точечными лазерными прицелами игольчатые солнечные лучи в ореоле танцующих вокруг них невесомо микроскопических пылинок.
Журналист, охнув от сдавившей железным обручем лоб головной боли, повернулся набок под скрип и металлический скрежет панцирной сетки кровати, на которой лежал, прикрытый поверх одежды тёмно-синим суконным одеялом, и огляделся вокруг.
Его мутному взору предстал массивный, застланный клетчатой клеёнкой стол с грязными тарелками, тазиком с застывшими на дне пельменями, мутными стаканами и огромной, литровой, не иначе, стеклянной бутылкой, опорожнённой почти, – остатки вчерашнего пиршества. На узкой солдатской тумбочке казарменного тёмно-коричневого цвета – огромный ламповый телевизор «Рубин», какие и не выпускают, наверное, нынче. Трёхстворчатый, крытый тёмным лаком шифоньер. Несколько стульев с прямыми спинками и дерматиновыми сиденьями. На полу – блёклая, домотканая будто, дорожка. Вот и всё убранство… «Гостиница! – осенило Студейкина. – Где мы вчера с главой выпивали!»
Из открытой настежь в соседнюю комнату двери доносилось шкворчание сковородки, запах чего-то подгорелого. Неожиданно в дверном проёме нарисовался бородатый, разбойничьего вида мужик. Он глянул на журналиста и улыбнулся по-свойски, приветливо:
– Проснулись? Ох, уж этот Степан Тихонович с гостеприимством своим! Знаю, знаю. На себе давеча испытал. Сейчас яишенку со свиными шкварками спроворю, дёрнем с вами по стопочке – и как рукой похмелье-то снимет!
Бородач исчез, а Студейкин уронил звенящую колоколами под черепной коробкой голову на подушку, стал вспоминать подробности вчерашнего дня.
После посиделок за столом они с главой угомонились не сразу. Из затянутой хмелем, как нефтяной плёнкой на чистой воде, памяти вынырнуло, что Степан Тихонович водил его по деревне, по заросшим травой колдобистым улочкам, по которым брели устало, звякая колокольчиком-боталом на шеях, коровы, показывал своё хозяйство – дома, рубленные из лиственницы два века назад и всё ещё крепко стоящие на земле, объекты соцкультбыта – магазинчик с разбитной продавщицей и антикварными товарами на полках – угольными утюгами, самоварами, лампами «летучая мышь», конской упряжью, коромыслами, поясняя попутно, что электричества на дальних кордонах и охотничьих заимках нет и что товар этот вполне востребован местными жителями.
– Зато нам никакие войны или природные катаклизмы не страшны! – хвастался глава. – Полный суверенитет. Отключите-ка электроэнергию или хотя бы канализацию на пару дней в большом городе. Что будет? Ужас, катастрофа, светопреставление! А нам хоть бы хны. Керосиновую лампу зажжём, на крайний случай – лучину, печку растопим. Вода – в колодце, еда – в лабазах да огороде, дрова – в лесу. Всё даром, иди да бери. Вы в городе через три дня вымрете с голоду да от эпидемий, а мы, таёжники, будем жить как ни в чём не бывало!
Студейкин смотрел, соглашался и остро завидовал этим самодостаточным, живущим в унисон с природой и вовсе независимым от сомнительных благ цивилизации людям.
– У нас народ такой, что ни черта не боится! – гордился Степан Тихонович. – Ему что тюрьмы, что ссылки – всё нипочём! Мы и так в каторжных исконно краях живём. Даже название нашего посёлка – Острожск – само за себя говорит!
В двух или трёх музейной старины избах, встречая главу и любопытствующего на таёжный быт журналиста, хлебосольные хозяева накрыли столы, так что окончания экскурсии по заповедному селу Александр Яковлевич уже не помнил.
И вот сейчас, лёжа на продавленной койке в захолустной гостинице, будучи не в силах оторвать голову от подушки, борясь с тошнотой, накатившей вместе с донёсшимся из-за двери запахом пригоревшего сала «яишенки», он с раскаянием думал, что жизнь его явно не задалась. Ох, как права была жена, Светлана, оставив его пять лет назад, обозвав на прощание «никчёмным и бесполезным в общественном и семейном плане субъектом».
Светлана была, напротив, очень целеустремлённой и прагматичной личностью. Они поженились на последнем курсе, учась вместе в сельскохозяйственном институте на ветеринарном факультете. Получили престижное распределение в краевой НИИ мясо-молочного скотоводства, вместе корпели над выведением особой – таёжной породы крупного рогатого скота, адаптированного к местным суровым климатическим условиям и кормам.
В середине девяностых годов их тему прикрыли, финансировали НИИ через пень-колоду, и учёные стали разбегаться кто куда. Светлана подалась в малый бизнес, разработала дезинфицирующую жидкость, запустив в производство пропитанные ею гигиенические салфетки, которые охотно закупали железнодорожники и «Аэрофлот». Дела её пошли в гору, и супруга превратилась в бизнес-леди, широко известную в крае и даже за его пределами. А вот Александр Яковлевич, как говорится, не вписался в реформы. Ходить в подручных у жены для него было унизительным, в торгово-посреднических фирмах, куда несколько раз устраивался на работу, он так и не прижился, увлёкся эзотерикой, НЛО, экстрасенсорикой и лозоходством, ездил с такими же, как и он сам, повёрнутыми на этом эфемерном, не приносящем прибыли деле, единомышленниками, в экспедиции, исследовал аномальные зоны, искал неизвестных науке животных. Вернувшись из одной такой поездки, застал Светлану с другим мужчиной. Разошлись, как и подобает интеллигентным людям, без скандала, мирно: разбогатевшая к тому времени бывшая супруга купила ему однокомнатную квартиру, так что свой угол у Студейкина после распавшегося брака остался. На жизнь он зарабатывал тем, что пописывал статейки о своих изысканиях и гипотезах, которые охотно печатали на последних страницах многие краевые газетки.
Александр Яковлевич сел в кровати, осторожно покачал пульсирующей от боли головой. Надо успокоиться, собраться, преодолеть навалившуюся немощь и похмельную депрессию. Что это он, в конце концов, так расклеился? В самоуничижение впал? Ведь и в его занятии есть высокий, общечеловеческий смысл! Ибо именно он в пору всеобщего увлечения наживой, когда всякая наука, и альтернативная в том числе, пребывает в загоне, прокладывает путь в область неведомого, непознанного и неизученного! И в этом смысле Острожская территория – весьма перспективный район. Здесь, он знал это точно, никогда не бывали прежде ни уфологии, ни криптозоологи. А он, Студейкин, первооткрыватель. Возможно, именно здесь ему улыбнётся удача, и благодарное человечество со временем отдаст должное бесстрашному изыскателю, исследовавшему неизвестную доселе никому, аномальную зону!
Некрашеные, выскобленные до янтарной желтизны половицы избы пронзительно заскрипели. Бородатый сосед вошёл, держа на отлёте перед собой огромную, шершавую от многовнкового налета гари, чугунную сковороду, брызжущую раскалённым жиром и, звякнув тарелками, водрузил в центр стола.
«Он здешний лесник, а зовут его Сосипатыч», – отчего-то подумал Студейкин.
– Давайте знакомиться, – управившись со сковородкой, шагнул к нему бородатый. – Иван Михайлович Богомолов. Писатель. Я уже неделю здесь прожил. Собираю фольклор. Вчера с местными бабушками засиделся, опоздал, а то бы составил компанию, – кивнул он на неприбранный стол.
Пожав протянутую руку, Александр Яковлевич отрекомендовался.
– Журналист? Ну-ну, – будто попенял ему Богомолов. – А я, признаюсь, не слишком вашего брата жалую.
От писателя отчётливо пахнуло спиртным, что и объясняло, вероятнее всего, его разговорчивость, и Студейкин скривился невольно:
– Чем же мы, журналисты, так собратьям по перу не угодили? Хотя я себя к газетчикам полностью не отношу, больше к исследователям, учёным, популяризаторам науки, так сказать, но всё равно, знаете ли, обидно…
– Корпоративная солидарность, – хохотнул в бороду писатель, бесцеремонно усаживаясь на кровать Студейкина. – А неприязнь у меня не к вам персонально, конечно, а ко всему журналистскому цеху. Можно сказать, классовая.
– Да ну? – приглаживая расчёской вздыбленную со сна шевелюру, вяло поддерживал разговор Александр Яковлевич.
– Мы, писатели-почвенники, в поте лица своего пашем, вековые пласты народной мудрости, в языке нашем батюшке заключённые, выворачиваем. До корней, стал быть, добираемся… А журналисты – не то. Скачут по верхам, там темку склюнут, там какнут… Тьфу! Одним словом, либералы-сексомольцы! – в сердцах сплюнул на янтарно-чистый пол Богомолов.
