забора. Но иногда она сама дает мне вишни или сливы. Непонятно, зачем бабе Марусе такой злющий Полкан? Не пес — чудовище.
Еще у нее есть шлемофон из черной плотной материи, с выпуклыми ромбиками, наушниками и ремешком. За этот шлемофон я готов отдать все на свете. Однажды баба Маруся подозвала меня и дала его примерить. Жалко, что Аллочка не видела. Правда, шлемофон оказался немного великоват, таких голов, как моя, вместилось бы две или три. Все равно в этом шлемофоне я сразу стал большим и смелым. Как танкист Шолуденко, фотографию которого я видел в Парке Славы. Папа повел меня туда в День Победы.
…В длинной, широкой аллее, возле одной могильной плиты толпились взрослые. Там со снимка в рамочке улыбался парень в шлемофоне. Папа сказал, что этот танкист первым на своем танке ворвался в Киев, когда гитлеровцы драпали. Тогда я решил: вырасту — тоже стану танкистом и, если понадобится, освобожу Киев от всех фашистов. А их в Киеве, чует сердце, еще хватает..!.. Затем мы подошли к высоченному, уходящему пикой в небо памятнику. Над горою принесенных цветов дрожал воздух, раскаленный от пламени. Монетки, звонко ударяясь о прутья металлической решетки, падали вниз, туда, где горел вечный огонь. Протиснувшись, папа стал читать на стеле высеченные имена погибших воинов. А я играл ремешком его часов. Но вскоре потянул его за руку — пора, мол, уходить, а то раскупят все мороженое. Когда мы возвращались домой и кончик моего языка едва поспевал слизывать падающие белые капли, папа как-то странно взглянул на меня и сказал:
— Тебя назвали Игорем в честь моего отца. Его тоже звали Игорем. Игорь Исаакович Баталин. Мой отец погиб на войне, защищая Киев. Теперь ты, сынок, — продолжатель нашего рода.
Я на миг замер. Сердце наполнилось гордостью за деда-героя. Но — продолжатель нашего рода? Ничего себе...
***
— О, ты глянь, алкаш проснулся, — громко сказала баба Маруся.
В дверях показался папа Аллочки — нечесаный, хмурый.
— Здорово, Васек, — приветствовал его дядя Митя. — Ну, ты вчера выдал джаз. Доиграешься — загребут в мусарню. Как голова-то? Может, ополстаканимся?
— Хорошо бы…
— А шоб вас, гадов, пересажали, — проворчала баба Маруся, снимая с крюка ведро.
— Слышь, ведьма, чем ворчать, дала бы лучше пару соленых огурцов, — сказал ей дядя Митя.
— Гони гривенник.
— Гривенник? С рабочего человека? Васек, мелочь есть?
Дядя Вася порылся в карманах, достал пару монет. Отсчитав деньги, дядя Митя подошел к бабе Марусе.
— На, держи.
Она зажала монеты в кулаке и пошла к себе. Через минуту вынесла два больших огурца, с которых стекал рассол.
— Глянь, какие красавцы, у самой слюнки текут.
— А ты их проглатывай, проглатывай, — прохрипел дядя Митя, глядя ей прямо в глаза.
— А ну, охальник, пошел вон! — баба Маруся захлопнула калитку.
Мужики скрылись в доме дяди Мити, и двор опустел.
…Впереди — целый день. Без Аллочки! Тетя Валя ее увезла. Отправиться бы на поиски. Но у меня нет денег.
Вру — у меня есть тридцать копеек, которые я прячу в спичечном коробке, на дне ящика с игрушками. Десять копеек я нашел на улице, а двадцать — тоже нашел, на кухне. Монетка лежала у самой ножки стола. Я спрятал ее в карман и выжидал, заметит ли бабушка пропажу.
Вечером она села на кухне, раскрыла свой кошелек. Дважды пересчитав деньги, задумалась. Взглянула на меня. Я уж было решил — пора сдаваться властям: нужно незаметно подложить монетку под стол, а потом якобы найти и отдать. Из рук в руки. Честно, благородно. Но в последнюю минуту передумал — авось пронесет.
— Думаешь, я потеряла?
— Да, ба.
Сердце бешено тарахтело. Если бабушка сейчас пожалуется папе, тот поднимет тревогу и объявит розыск. И тогда… страшно представить.
— Может, Наверное, я ошиблась?.
— Да, ба, — повторил я, понимая папины слова «деньги даром не даются».
Зато теперь я — богач! Зачем мне деньги? Во-первых, куплю себе мороженое. Во-вторых, коплю «на черный день» — так говорит папа, а в денежных вопросах я ему доверяю. По правде, я немножко побаиваюсь этого «черного дня»: наверное, тогда станет темнее, чем ночью, загремит гром, налетят летучие мыши. Тут главное — не зевать и не ловить ворон, а что есть духу мчаться в бабушкину постель. Только непонятно, зачем мне тогда понадобятся деньги?
7
Недавно скандал в Аллочкином доме закончился иначе. Вечером, когда папа читал газету, мама и бабушка сидели на диване, о чем-то беседуя, а я в своем углу играл в «эмиграцию», в комнату вбежала Аллочка.
— Баба Хана! Папа маму бьет!
...Тетя Валя — добрая, в очках, с востреньким носом, почти всегда улыбается. Правда, улыбка у нее какая-то жалкая. Она продает билеты в киоске. Возвращаясь с работы, порой угощает меня конфетами. Не понимаю, за что ее бьет дядя Вася.
Около их дома толпились соседи.
— Сколько это может продолжаться?! Неужели нет на него управы?!
На крыльцо вышел дядя Вася, лохматый, насупленный, руки в крови.
— Тюрьма по тебе плачет! — закричали женщины.
— Ты что, ирод, творишь! — громче всех разорялась баба Маруся. — Ты за что ее бьешь?! Не бьешь? А руки?! Погляди на свои руки!
Дядя Вася вытер о штаны окровавленные руки.
— Курицу резал...
Он угрюмо оглядел соседей. Сейчас как кинется на всех… Вдруг раздался бас:
— Ну-ка, тарищи, посторонись, — раздвигая собравшихся, вперед продвигался милиционер. — Значит, опять за свое. Ох, Вася, выпросишь ты у меня пятнадцать суток.
Несправедливо — стоило начаться самому интересному, как меня увели домой. Зато теперь я не один — у нас дома Аллочка.
Иметь бы младшую сестричку! Мы бы вместе с ней пускали кораблики, прыгали бы на бабушкином диване, она бы съедала и мою порцию бульона. Но сколько ни прошу родителей подарить мне младшую сестричку — отказываются. Каждый раз — что за люди? — у них миллион причин в оправдание: то, говорят, капуста, в которой находят детей, не уродилась, то аист не прилетел, то мама должна готовиться к операции. Впрочем, на капусту и на аиста с недавних пор я не шибко надеюсь. Вон, у тети Любы сначала надулся
