большой живот, а потом появилась коляска с ребенком. Значит, с капустой все в порядке. Подозреваю, всему виной мамина операция.
Детей вынимают из живота, развязав женщине пуп. Это я знаю точно. Свой пуп я берегу как зеницу ока. А родители темнят. Они не догадываются, что недавно я обнаружил на полке одну серьезную книгу. Книга мамина. Папины книги — о шпионах и разведчиках, на обложках нарисованы мужчины с пистолетами или блондинки с меховыми накидками на плечах. Там все выдумано и неправда. А мамина книга без рисунка на обложке. Зато правдивая. С таким жутковатым названием: «Акушерство и гинекология». Слова эти запретные, их нельзя произносить вслух, а то еще родители догадаются, что я без спросу открыл эту книгу.
Тети там очень похожи на тех, что нарисованы на дверях туалета — тоже без платьев и без купальников. Голые. Правда, туалетные — веселые, озорные, а в книге — серьезные, строгие, того и гляди закричат: «Игорь, ты что — хочешь простудиться? А ну отойди от колонки!» На первых страницах они стоят раздетые перед врачом, поднимают руки вверх, наклоняются. Затем идут рисунки неинтересные: какие-то узлы, трубки, пузыри. Потом появляются животы — сначала маленькие, затем большие. В животах, свернувшись и поджав ноги, точь-в-точь, как я во сне, только без мишки, лежат лысые уродливые дети. Больше всего меня поражает рисунок, на котором изображена лежащая женщина с широко расставленными ногами — точно паук, а из дырки под ее животом появляется чья-то маленькая голова…
***
Когда Аллочка поела, мы отправились в «мой уголок». Вскоре вошла бабушка и сказала родителям:
— Алла сегодня останется у нас, а Валя поехала к сестре.
Мы с Аллочкой переглянулись и продолжали играть. Звери запрыгивали друг на дружку, рычали, блеяли, заяц ударял в тарелки. Но Аллочке это скоро надоело.
— У тебя куклы есть? — спросила она полушепотом. Кажется, она чего-то стыдилась.
— Нет, у меня только звери.
— Моя кукла осталась дома.
— Поклянись, что никому не скажешь.
— Клянусь.
Я достал спичечный коробок, в котором хранил деньги. На коленях мы подползли к углу, уперлись головами в стену.
— Тридцать копеек, — с важным видом я вернул коробок на прежнее место.
— А у меня дома целых пятьдесят копеек есть, мне мама подарила.
— Зато меня папа в субботу поведет в парк и купит мороженое!
— Мне папа тоже купит мороженое!
— Ничего он тебе не купит, потому что он — алкоголик!
Аллочка толкнула меня кулачками в грудь. В ответ я обхватил рукой ее шею и зажал в «ключ». Она стала вырываться, а я попытался повалить ее на пол. Чьи-то руки схватили меня сзади.
— Перестаньте! — приказал папа.
Пару раз я попытался ударить ее ногой.
— А чего она дразнится!
— Он первый начал, — пожаловалась Аллочка, села на кровать и заплакала. По-взрослому — опустив голову и закрыв лицо ладонями. Тихо, только плечи подрагивали. Я вдруг подумал, что, наверное, так плачет ее мама.
— Игорь, разве можно бить девочку? — пожурила мама.
— НВсе, не плачь, — бабушка села возле Аллочки и, прижав ее голову к себе, стала гладить.
Разве можно так кого-то гладить, кроме меня? Значит, меня уже никто не любит?! Предатели! На моих глазах заблестели слезы.
— Эх ты, а еще танкистом хочешь быть. Ты — нюня, — сказал папа.
Такого оскорбления не прощу ему никогда! И слезы в два ручья брызнули из глаз.
— Он сильно перенервничал за день, — сказала бабушка, продолжая прижимать к себе уже притихшую Аллочку. — Пора их укладывать.
— Все, убирай игрушки, — велел папа.
Шмыгая носом, я принялся складывать игрушки. Заяц на прощанье ударил в тарелки — «дзинь». Аллочка, слабо улыбнувшись и хитро стрельнув глазками, присела на корточки рядом и стала мне помогать.
— Помиритесь, — сказала мама, соединяя наши руки.
Наши мизинцы крепко соединились, словно два крючка. Бабушка расстелила постель.
— Может, пусть они спят отдельно? — неожиданно предложила мама.
— Ты что, боишься стать молодой бабушкой? — усмехнулся папа.
— Ну и шутки у тебя.
— Пусть ложатся «валетом», — бабушка принесла еще одну подушку.
И мы легли: я — у стенки, Аллочка — лицом к телевизору (везет же). Поначалу я немножко злился, завидуя, но через пару минут раздался строгий папин голос: «Повернись и спи», и Аллочка послушно повернулась.
Ночью я проснулся от странных звуков. Поначалу подумал, что это из комнаты родителей. Интересно, спят ли они тоже «валетом»? Вряд ли. Спали бы «валетом» — не были бы мужем и женой. «Валетом» спят только дети. Родители там, у себя, обычно шепчутся –— секретничают. Потом скрипят пружины кровати, и сквозь скрипы доносятся странные мамины вздохи. Душит ее папа, что ли? Все, похоже, закончилось. Нет же, снова шепчутся. Кажется, спорят. Снова скрип пружин. Они там что — прыгают? А мне — вот наказание! — даже шевельнуться нельзя: стра-ашно. Неужели они занимаются тем же, чем и фигурки, нарисованные на дверях туалета? Этого еще не хватало! Папа — уважаемый человек, главный инженер на заводе, мама — гроза всех желтушных детей в больнице, предали мои чувства, уподобившись туалетным уродам. И куда смотрит бабушка?!
...Плакала Аллочка. Лежала и тихо всхлипывала. Зря, конечно, я с ней подрался. Хоть она и первая меня по ноге ударила. Я сполз с софы, подошел на цыпочках к картонному ящику, достал оттуда спичечный коробок с деньгами.
— На, возьми.
Аллочка вытерла слезы, взяла монеты.
— Нет, лучше пусть они хранятся у тебя, — и вернула мне деньги.
Вдруг наклонилась ко мне, обняла и поцеловала. В губы. Я слегка испугался, сам не знаю, чего.
— Я тебя бить больше никогда не буду.
— И дразниться не будешь?
— Нет, клянусь.
— Полезли завтра в сад, — предложила она.
— Давай еще раз поцелуемся, — и я потянулся к ней своими сомкнутыми губами.
Заскрипел бабушкин диван. Мы замерли — вдруг проснется! Тишина, лишь едва слышное посапывание.
— Давай спать вместе.
— Давай.
Я перебросил ее подушку на свою сторону, и мы нырнули под одеяло. Между нами оказался «классический третий» — друг-мишка, сто раз привитый от всех болезней. Он хотел оставаться с нами, но я взял
