Когда его превосходительству доложили, что неподалеку от крепости задержан подозрительный бродяга, каковой дожидается во дворике под охраной капрала, не соизволят ли его допросить, комендант горделиво и начальственно выпятил грудь. Он допил шоколад и вручил чашку скромной девице, велел принести свой палаш с эфесом-корзинкой, препоясался им, закрутил усы, уселся в высокое кресло, принял строгий и неприступный вид и приказал ввести пленного. Солдаты все так же крепко держали его под руки; сзади шел капрал с ружьем наперевес. Пленник, однако, смотрел по-прежнему беспечно и самоуверенно и в ответ на всепроникающий взор коменданта чуть-чуть ему подмигнул, что отнюдь не понравилось церемонному старому владыке.
— Итак, негодяй, — сказал комендант, оглядев его с головы до ног, — что ты скажешь в свое оправдание — кто ты такой?
— Солдат прямиком со службы, награжден рубцами да шрамами.
— Солдат, кхм, судя по мундиру, пехотинец. А говорят, у тебя прекрасный андалузский конь. Это что же — в придачу к рубцам да шрамам?
— С позволения вашего превосходительства, лошадь эта — диковинная животина. И рассказ мой будет самый что ни на есть удивительный, однако же имеющий касательство до охраны крепости — да что, всей Гранады. Но пред назначен он только для ваших ушей и для тех, от кого у вас нет секретов.
Испанский пехотинец. Рисунок начала XIX в.Взвесив его слова, комендант велел капралу с солдатами удалиться и встать на часах за дверью.
— Этот пречестной брат, — сказал он, — мой духовник, при нем можно говорить все, а эта девица… — И он кивнул на служанку, которая замешкалась с видом величайшего любопытства. — Девица эта скромна, не болтлива и заслуживает полного доверия.
Солдат не то подмигнул скромной служанке, не то осклабился в ее сторону.
— По мне, — сказал он, — девица делу не помеха.
Когда все лишние удалились, солдат начал рассказ.
Говорил он бойко и складно, не по-солдатски расторопным языком.
— С позволения вашего превосходительства, — сказал он, — я, как я уже имел честь доложить, солдат и послужил на славу, но срок моей службы истек, меня совсем недавно в Вальядолиде списали вчистую, и я отправился пешим ходом в родную андалузскую деревню. Вчера под вечер я шагал по широкой голодной степи Старой Кастилии.
— Погоди, — прервал комендант, — что это ты несешь? От нас до Старой Кастилии миль двести или триста.
— Вот именно, — спокойно отвечал солдат. — Я же сказал вашему превосходительству, что повесть моя преудивительная, но притом правдивая, как ваше превосходительство и убедитесь, ежели наберетесь терпения.
— Рассказывай, мерзавец, — молвил комендант, подкручивая усы.
— Солнце клонилось к закату, — продолжал солдат, — и я стал озираться, не видать ли какого жилья для ночевки, но кругом, сколько хватало глаза, простиралась безлюдная степь. Придется, видно, подумал я, заночевать на голой земле, подложив ранец под голову; ваше превосходительство — сами старый солдат и понимаете, что военному человеку к такому не привыкать.
Комендант кивнул в знак согласия, вытащил платок из корзинки-эфеса и отогнал муху, которая жужжала у его носа.
— Короче говоря, — продолжал солдат, — прошел я еще несколько миль и набрел на мост над глубоким ущельем, на дне которого чуть поблескивал ручеек, по летнему делу почти высохший. Возле моста была мавританская башня, верх в развалинах, а подвал целехонький. Вот, думаю, здесь и на постой; спустился к ручью, напился как следует — глотка пересохла, а вода была чистая, свежая; достал я из ранца луковку и краюшку, весь свой припас, сел у ручья на камень и давай ужинать, а потом, думаю, завалюсь спать в подвале: не худая квартира для человека служивого, как ваше превосходительство, тоже старый солдат, и сами понимаете.
— Бывало, устраивался я и похуже, — сказал комендант, уложив носовой платок обратно в эфес-корзинку.
— Жую я свою краюшку, — продолжал солдат, — и вдруг слышу какой-то шум из подвала; прислушался — никак лошадь переступает. А потом выходит из подвальной двери неподалеку от воды какой-то человек и ведет под уздцы статного коня. Что за человек, при звездах не видно, а луны не было. Место дикое, глухое; с чего бы ему торчать в этой башне? Может, путник вроде меня, может, контрабандист, а может, и бандолеро — что из этого? Я, слава богу, гол как сокол, синструменя много не возьмешь; сижу себе, жую краюшку.
Подвел он лошадь к воде почти рядом со мной, и тут я его разглядел толком. И удивился: одет он был по-мавритански, в стальных латах и круглом полированном шлеме — это я понял по звездному отсвету. И лошадь в мавританской сбруе, широкие такие стремена лопаткой. Так вот, я говорю, подвел он коня к ручью, тот запустил голову в воду по уши, пьет и пьет, как бы, думаю, не лопнул.
— Приятель, — говорю, — ну и пьет у тебя конь, это добрый знак, когда лошадь смело сует морду в воду.
— Пусть его пьет, — сказал чужак с мавританским выговором, — он уж год, как ни глотка не пил.
— Клянусь Сантьяго, — говорю, — куда до него верблюдам, которых я видел в Африке. Слушай-ка, ты вроде как тоже солдат, может, сядешь, перекусишь со мной по-походному?
Честно сказать, мне было как-то не по себе в этом безлюдье, а он хоть и неверный, а все человек. К тому же ваше превосходительство и сами знаете, солдата с кем только судьба не сведет, для нашего брата религия — дело десятое, и в мирное время солдат солдату друг и товарищ.
Комендант снова кивнул.
— Вот я и говорю; предложил я ему разделить какой ни на есть ужин, надо же было как-то оказать дружелюбие. А он:
— Некогда мне ни есть, ни пить. Мне до утра далеко поспеть надо.
— А в какие края? — спрашиваю.
— В Андалузию, — сказал он.
— Значит, нам с тобой по пути, — говорю, — ну, раз не хочешь со мной поесть, может, хоть подвезешь меня? Конь у тебя, вижу, крепкий, двоих легко свезет.
— Ладно, — сказал конник, да и как ему отказаться, это уж было бы невежливо и не по-солдатски, я ведь с ним готов был разделить кусок хлеба. И он вскочил на коня, а я уселся за ним. — Держись крепче, — сказал он, — конь у меня быстрее ветра.
— И не таких видали, — говорю, и он тронул коня.
С шага на рысь, с рыси на галоп, а там — вскачь и во весь опор. Скалы, деревья, дома — все только мелькнет, и нет.
— Что это за город? — спрашиваю.
— Сеговия, — сказал он, и только сказал, а уж башни Сеговии далеко позади. Взлетели мы на горы Гвадарамы и вниз у Эскуриала[111], промчались мимо стен Мадрида, пронеслись по равнинам Ламанчи. Так и стлались с вершины в низину через горы, степи и реки в тусклом звездном блеске.
Словом, чтоб не томить ваше превосходительство, всадник вдруг встал на горном откосе. «Приехали, — сказал он, — здесь конец пути». Смотрю, ажилья кругом никакого, только вход в пещеру. Еще смотрю — и вижу, подъезжают и подходят люди в мавританском платье, словно их ветром приносит с четырех сторон света, и спешат внутрь пещеры, как пчелы в улей. Я и спросить ничего не успел, а конник вогнал лошади в бока свои длинные мавританские шпоры, и мы смешались с толпой. Петляли мы, петляли крутой дорогой и спустились в самую глубь горы. Понемногу откуда-то забрезжил свет, словно бы утренний, ранний-ранний. Потом будто и совсем рассвело, и мне стало видно все кругом. Справа и слева по дороге были просторные пещеры, вроде зал в арсенале. В одних по стенам висели щиты, шлемы, латы, копья, сабли, в других лежали громадные кучи всякого походного боевого снаряжения.
Вот бы порадовалось солдатское сердце вашего превосходительства, если б вы видели, сколько там заготовлено оружия и амуниции! А в других пещерах рядами стояла конница в полном вооружении, с развернутыми знаменами и копьями наготове, хоть сейчас в бой, но неподвижные, как статуи. Были еще залы, где витязи спали на земле возле своих коней, а пехота, казалось, вот-вот построится. И все в старинном мавританском платье и доспехах.
Короче, ваше превосходительство, мы наконец попали в огромную пещеру или, лучше сказать, подземный дворец: стены там в жилах золота и серебра, сверкают алмазами, сапфирами и всякими самоцветами. В дальнем конце возвышение, на нем золотой трон, на троне мавританский царь, а по бокам толпятся вельможи и стоят негры телохранители с саблями наголо. Народ валил и валил несчетными тысячами, и все один за одним подходили к трону и чествовали царя. Одни пришельцы были в расшитом каменьями пышном облачении без единого пятнышка, другие — в истлевших, заплесневелых лохмотьях, и доспехи на них погнутые, иссеченные и заржавленные.
Я до поры придерживал язык: ваше превосходительство сами знаете — негоже солдату лезть с вопросами, но тут уж я не выдержал.
— Слушай, приятель, — говорю, — что это за кутерьма?
