— Но у нас есть ложка и… вилка… все серебряное, — начала старшая невестка и тут же смешалась. — Те, что ты привезла домой… тогда. Мы почти не пользовались ими…
Фели беспечно улыбнулась.
— Разве краба едят ложкой или вилкой?
И сразу же пожалела, что так сказала. Она заметила, как помрачнело лицо тетушки Ибанг. Старая женщина не переставала извиняться.
— Мы могли бы зажарить поросенка, но нам сказали, что ты не приедешь…
В самом деле, она не собиралась присутствовать на церемонии. Но потом передумала: ведь у них в ба́ррио[8]впервые должно было состояться такое торжество. Пятидесятилетняя годовщина школы Плариделя[9] — «Пларидель Хай-скул». Она почувствовала, что не может отказаться от чести, предложенной ей ассоциацией бывших питомцев ее родной школы. Ей запали в душу слова президента: «В честь первой женщины-судьи, выпускницы нашей школы…»
Фели вздрагивает от резкого автомобильного сигнала, раздавшегося перед самым домом. Это значит, что прибыл эскорт, который должен доставить ее в школу в баррио. Фели решает не надевать туфель: каблуки слишком высокие и тонкие.
— Я возьму их с собой в машину, — говорит она тетушке Ибанг, а про себя думает: «С такими каблуками как раз застрянешь между планками. Я в них и не сойду по этой бамбуковой лестнице».
Она нагибается за туфлями, но старушка опережает ее. С туфлями в руках тетка провожает ее до машины. Множество глаз впивается в Фели. На какое-то мгновение она застывает у машины, силясь припомнить имя человека, лицо которого ей так знакомо. Он предупредительно распахивает перед ней дверцу автомобиля.
— Я — Дуардо. — Молодой человек застенчиво улыбается.
Фели с трудом сдерживает вздох удивления, готовый вырваться из ее груди. Когда она усаживается в машину, тетушка Ибанг подает ей туфли и подхватывает протянутые шлепанцы. Дуардо захлопывает дверцу и, обойдя вокруг, садится рядом с шофером.
— Почему вы не сели здесь, со мной? — спрашивает Фели. Сердце ее бешено колотится. — В конце концов, вы ведь президент…
— Ну, видите ли… — Дуардо не оборачивается, но по тому, как он запинается, Фели догадывается, что губы его дрожат. — Это… это может п-показаться… не совсем п-приличным…
Лицо Фели делается непроницаемым. Зубы сжаты. Дуардо был единственным мальчиком, с которым она дружила здесь когда-то. Теперь он учитель той школы в баррио, в которой они оба учились, президент ассоциации выпускников.
— Мы все очень рады, что вы приехали, — говорит Дуардо, немного помолчав. — Прошло лет двадцать…
— О, пожалуйста, не вспоминайте о годах, — усмехается Фели. — Я чувствую себя сразу такой старой.
— О, что вы! Вы совсем не изменились! Вы выглядите сейчас гораздо моложе… Жалко, что Менанг не сможет повидать вас…
— Менанг? — Фели приподымается на сиденье.
— Да, наша одноклассница… — тут же поясняет Дуардо. — Мы…— Он засмеялся. — Недавно она родила нам шестого ребенка.
— О-о! Поздравляю! — Она пытается улыбнуться. Ей вдруг сразу становится не по себе: и от духоты, и от черепашьего хода машины.
— Вы удивитесь, когда увидите сегодня нашу школу, — снова начинает Дуардо после некоторого молчания. — Она совсем не та, что была прежде.
— Я уверена в этом, — бормочет Фели. — У меня все как-то не было времени остаться в баррио подольше, когда я приезжала сюда прежде. Всегда такая спешка…
— У меня тоже, к сожалению, не было никогда случая повидаться с вами…
Здание школы оказалось совершенно новым. Она бы его ни за что не узнала. Из окна машины Фели увидела толпу зевак и поспешила надеть темные очки. Нет, она не может больше выносить эти взгляды, видеть эти лица. Пугливые, восхищенные, исполненные благоговения — каких только нет.
Когда Дуардо открывает ей дверцу, она вдруг явственно испытывает ощущение пустоты, которое преследовало ее сегодня с самого утра. Ей сразу становится очень одиноко. К глазам подступают слезы. Нет, кажется, она больше не узнаёт своего родного баррио, и баррио больше не знает ее…
СУХОЕ ДЕРЕВО — ЗЕЛЕНЫЙ БАНЬЯН[10]
Он поднес ко рту жестяную банку, которую перед этим долго держал в руке, и выцедил ее содержимое. Невкусный кофе без молока коснулся его губ, на миг задержался на языке и пролился в горло. Во рту остался один осадок.
Он встал. На полу, сбитом из обрезков досок, сидели женщина и мальчик.
— Твой хлеб с солью — ты его не съел, — сказала женщина с худым, бледным лицом.
Не ответив, он подошел к окну. Выплюнул липнущую к зубам кофейную гущу — она упала на болото, простиравшееся за домом. Гнилое, зловонное болото. Он подумал: «Когда же я выберусь из этой трясины?»
Голос женщины вывел его из раздумья:
— Хватит, Ибарра! Это для папы.
Он обернулся и увидел, что малыш тянется к почерневшей от времени алюминиевой тарелке, на которой лежали остатки хлеба с солью. Мать помешала ему — ребенок отдернул руку.
Ему стало не по себе.
— Оставь его, Далисай, — сказал он. — Пусть ест.
Ребенок поднял на него глаза, радость мелькнула на его темном личике.
— Это все мне, папа? — спросил он.
— Да, сынок. Ешь.
Сердце его дрогнуло от жалости. Ту же жалость он прочел во взгляде женщины, когда обернулся к ней.
— У тебя будет кружиться голова! — В ее слабом голосе звучала тревога. — Это не шутка — таскать бревна на лесопилке!
— Ерунда! — ответил он. — Я здоров, как бык. Ничего со мной не случится.
Он подошел к столбу, подпиравшему потолок, и снял с гвоздя пиджак — старый, уже потерявший первоначальный цвет, штопаный-перештопаный. Впрочем, брюки на нем были ничем не лучше.
— Ты уже уходишь? — спросила женщина.
— Нет, — ответил он.
Она с недоумением посмотрела на него.
— Я не пойду на работу!
На худом лице женщины появился испуг.
— Что стряслось?
— Не хочу. Вернее, мистер Лим этого не хочет. Мистер Лим Атик.
Женщина смотрела на него, ничего не понимая.
— И я не один, — продолжал он, — нас пятьдесят человек. Тех, кто таскает бревна за три песо в день.
— Вы что-нибудь натворили?
— Ага. — И скулы его окаменели. — Мы подали прошение. Нам не хватает на жизнь. Так продолжаться не может. Мы требуем, чтобы нам платили не три, а четыре песо, ибо так записано в контракте. И за это нас вчера уволили.
Он взглянул на женщину и поразился перемене в ее лице.
— Не горюй! — Он через силу улыбнулся, пытаясь подбодрить и ее, и себя. — Зато с плеч моих сойдут мозоли, да и бревном меня теперь не задавит. А от сумы и тюрьмы, как говорится…
Однако шутка не развеселила женщину. Некоторое время она молчала.
— Плохо дело. Ты говорил с ним?
— Говорил. И я говорил, и все мы. Мы чуть не валялись у него в ногах. Но он не дурак. Он понимает: на место любого из нас найдется десяток филиппинцев, и каждый согласится за гроши стать его рабом. Уже вчера он нанял новых рабочих. Мы не держим на них зла: они такие же бедняки, как и мы, они тоже хотят есть, хотят жить…
Женщина обреченно опустила голову.
— Не тревожься, — сказал он. — Бог милостив, он всемогущ…
— Я-то выдержу все, Тангол, — тихо ответила она. — А как же Ибарра?
Зубы его сжались, на висках вздулись жилы.
— Пойду на лесопилку!
— Зачем? — Женщину охватил страх.
— Лим Атик должен взять меня обратно! Я не могу допустить, чтобы вы с Ибаррой голодали!
— Не ходи! — женщина преградила ему путь к двери. — Я наймусь в прачки…
— Нет! — решительно ответил он. — Ты не должна работать, ты больна.
Он отстранил ее и быстро вышел. И даже не оглянулся на простершую к нему руки Далисай, на вскочившего с пола Ибарру.
Грязь на узкой улице чавкала у него под ногами. Он ступал широко и твердо, и каждый его шаг вздымал фонтаны вонючей жижи. Но это его ничуть не заботило. Точно так же, как и то, что его окружало. Все здесь было знакомо и надоело до тошноты. Он знал — куда ни кинь взгляд, увидишь одно: грязь, нищету, крохотные, сколоченные из всякой дряни каморки… Его глаза уже не хотели видеть всего этого. Его уже мутило от одного вида этой бескрайней нищеты.
Проходя мимо большого дома с вывеской «Бакалейная лавка Чуа Панга», он остановился — неплохо бы купить сигарет. Старательно обшарил карманы. Они были пусты, если не считать клочка бумаги — рецепта лекарства для Далисай. Уже две недели он носит с собой этот рецепт и все не может купить жене лекарство! Он тяжело вздохнул. «Может, взять в долг у Чуа?» — подумал он и тут же отказался от этой мысли: он и так задолжал лавочнику. Заглянув в лавку, увидел толстого китайца, делавшего ему знак войти. Он отшатнулся — подальше отсюда!
