И вот... акция. Жутко! Наверное, одурманили голову...»
Пунке вспомнила конец апреля 1945 года, когда в их город вступили русские. Она вместе с Бригиттой тогда пряталась в подвале, окна которого плотно прикрывали жалюзи. И как только стихли выстрелы, она немного приподняла эти железные щиты, чтобы посмотреть на улицу. Увидела и замерла от неожиданности: во дворе дома русские солдаты наварили каши и угощали немецких ребятишек.
Глазам не поверила Пунке: русские кормят кашей немецких детей! Не ловушка ли это? А вдруг русские солдаты, собрав у кухни этих голодных, изможденных, оборванных ребятишек, направят в их впалые грудки автоматы и навсегда оставят лежать под яблонями?
Пунке видела, как усатый солдат с автоматом через плечо усаживал ребятишек на ствол сваленной взрывом яблони, ставил им на колени котелки, раздавал ложки и что-то приговаривал. Ребята, словно голодные зверьки, с жадностью ели кашу, косились на солдата, боясь, как бы он не отобрал у них котелки. «Не выйти ли и нам с Бригиттой, — подумала Эрна. — Ведь третьи сутки во рту ни крошки. День-другой — и конец».
Помнится, она робко открыла дверь подвала, выглянула на улицу. Тишина. Только где-то на окраине Берлина все еще раздавались автоматные и пулеметные очереди да изредка стреляли пушки. Почти бегом, таща Бригитту за руку, она бросилась в сад, прямо к усатому солдату.
— Гутен морген, герр зольдат, — тихо произнесла Эрна. «Ложку, хоть ложку...» — просили ее глаза.
Курносый, с усами солдат широко улыбнулся, что-то крикнул повару, и тот, зачерпнув с самого дна ковш каши, положил в котелок.
— Ешьте за здоровье русских солдат, фрау, — сказал усатый, передавая котелок Пунке. — Ешьте и вспоминайте русского солдата Прошку Новикова. Русский солдат — гут солдат. — Усач усадил Эрну и Бригитту на ствол яблони, свернул самокрутку, задымил крепкой махоркой. — Вот, фрау, — говорил Прошка, подклеивая кончиком языка развернувшуюся самокрутку. — По-новому жить, значит, начнем. Гитлер капут. И все это ваше. — Усач, чтобы было понятно, указал рукой на сад, двор и дом. — Ваше, фрау!
— Гитлер капут, — машинально произнесла Эрна, поедая кашу.
И тут, помнит Эрна, случилось невероятное. С чердака соседнего дома неожиданно ударил автомат. Прошка схватился за грудь и как подкошенный рухнул на землю. Эрна и Бригитта припали к стволу яблони.
Началась перестрелка. Русские автоматчики бросились в дом, откуда стреляли, побили в нем фашистов. Потом положили Прошку на самодельные носилки, отправили в лазарет, где он и скончался. Эрна не забыла его лицо: доброе, со смешинкой в глазах. Она узнала, где похоронили Прошку, и теперь каждый праздник вместе с Бригиттой ходит на братское кладбище и кладет цветы на его могилу.
«Эх, Тотлев, Тотлев, — думала фрау Эрна, глядя на фотокарточку. — Мне больно, очень больно за тебя. Но разве ты, разве ты виноват? Ты не был фашистом, но пошел воевать. А может быть, ты жив, в плену где-нибудь обитаешь? Русские вот уже больше пяти лет стоят у нас. Теперь я учительствую, ребят учу. Не так, как раньше, по-новому. И сама я какой-то другой становлюсь. Словно чище и крепче».
Тяжело поднялась фрау Эрна со стула, взяла хозяйственную сумку, отыскала продовольственные карточки, пошла в магазин, что находился на углу Сталиналлее и Рубенсштрассе. По дороге она думала о том, как прекрасен сегодня день. Он навсегда запомнится ей и ее милой Бригитте, в сердце которой вошла любовь.
— Пусть, — сказала вслух Эрна Пунке. — Бригитта большая. Пора девочке, пора.
Бригитта Пунке, склонившись, монтировала фотоаппарат. Руки сегодня были какие-то вялые. Детали часто выскальзывали на стол. Бригитта ощупью искала упавшие винтики и, найдя их, нехотя вставляла на место. Сделав несколько движений отверткой, она отложила фотоаппарат на соседний стол, за которым сидела Катрин Патц.
Катрин молча осмотрела фотоаппарат, поставила на паспорте свою роспись, уложила в картонный ящик и, повесив пломбочку, вручила Коке, чтобы отправить на склад.
В цех вошел мастер Пауль Роте. Остановившись за спиной Бригитты, он некоторое время наблюдал за ее работой. Потом тихонько кашлянул.
— Что, вчерашний день ищешь, Бригитта? — Роте мягко положил руку на плечо девушки, другой, словно мальчишку, потрепал за ершистые, непослушные волосы. — Чего нос повесила? Не грусти! Гюнтер не единственный парень на белом свете. Есть и лучше его.
— Я тоже так думаю, — раздраженно ответила девушка. — Только мерзость всегда мерзость.
Бригитта вынула из ридикюля листовку. Пауль надел очки:
— Этой пакостью весь парк кто-то забросал. Думают, что клюнут на приманку. — Пауль разорвал листовку, швырнул в мусорный ящик. — Вот что, голубушка. Если бы Гюнтер был настоящий парень, он не попался бы на крючок. — Пауль взял у Бригитты фотоаппарат: — Разреши-ка! — Ловким движением он завернул винты, подбросил фотоаппарат на ладони, передал Катрин: — Пиши — первый сорт, — улыбнулся Пауль.
Катрин открыла объектив, направила аппарат на Роте, щелкнула затвором.
Пауль обратился к Бригитте:
— Скажи, где ж ты нашла эту паршивую бумажку?
Бригитта насторожилась, ответила неопределенно:
— Подобрала.
— Где?
— Какое это имеет значение, Онкель?!
— Ну, если это тайна, то можешь не говорить.
— От вас мне нечего скрывать. — Бригитта шмыгнула носом. — Полезла за платком в курточку, что в шкафу висит, а там... Развернула... Гюнтер на меня глядит.
— О, это уже другое дело, — произнес Онкель.
— Бригитта, держи! — крикнула Герда. — Будет тебе нюни-то распускать. Будто на Гюнтере свет клином сошелся. Сколько ребят в городе! Вот Катрин подцепила русского летчика и порхает с ним. — Герда захохотала. Все невольно посмотрели на нее.
— Бригитта, а Бригитта, — говорила Герда, ни на кого не обращая внимания, — а ты видела вчера солдатика? Маленький такой, рыженький, конопатенький. И фамилия у него смешная — Бантик. — Герда проворно выполнила операцию. — Так этот Бантик весь вечер возле меня крутился, танцевать приглашал. И что-то говорил, говорил: сто слов по-русски, два — по-немецки. «Знаток», видать, немецкого. — Герда распрямилась, передала фотоаппарат Бригитте, продолжала: — Бантик весь вечер шептал мне какие-то нежные слова. Они, по-моему, звучали так. — Герда артистично выбросила вперед руку и продекламировала: — «Хорошо бы, фрейлейн Герда, спикировать на тебя да унести
