Могила.
Бантик полез в кошелек, достал вдвое сложенный бледно-розовый листок, огляделся, развернул, сунул Егору в руки.
— На, читай. Нашел.
— Листовка? — насторожился Кленов.
— Да ты прочитай, что пишут-то.
Кленов забегал глазами по листку. Бантик вертел головой по сторонам.
— Да не вертись ты, словно на шарнирах, — грубовато сказал Егор, краснея от досады. — У тебя одна?
— Одна.
— Сейчас же порви и в землю втопчи, — строго сказал Егор.
Бантик разорвал листовку на мелкие части, закопал в ямку.
— Думаешь, это правда? — спросил Данила.
— Враки, сплошные враки. Хотят нас с немцами поссорить. Вот и все. — Кленов встал, зашагал к стоянке.
— Чем черт не шутит, — усомнился Бантик. — Вот запретят увольнения, и баста.
— Ну а парки, стадионы тут при чем? Это же не кабаки! — возразил Кленов.
— Хорошо, Егор, пусть будет по-твоему. Только, смотри, ни-ни. — Бантик приложил палец к губам.
— Что ты, Данила, я же сказал: могила. — Кленов рубанул рукой. — Но при одном условии — ты тоже больше никому ни слова.
Они подошли к самолетам. Раздалась команда строиться. Собрались быстро, без суеты. С песней направились в городок. Над аэродромом, в накаленном солнцем воздухе, неслись слова:
Потому, потому что мы пилоты,
Небо наш, небо наш родимый дом.
Первым делом, первым делом самолеты.
— Ну а девушки? — А девушки потом.
Песня взлетала в голубое небо, и ее встречали постоянные спутники аэродромов — жаворонки, висевшие неподвижными черными комочками над просторным, заснувшим на некоторое время летным полем. Через несколько часов сюда снова вернутся эти русские парни в комбинезонах и летных куртках, с планшетами через плечо, со шлемофонами в руках — и аэродром загудит своей обычной жизнью. Такова у этих парней работа, которая называется простым словом — служба.
Липа росла под окном, большая, зеленая. Мать говорила Бригитте, что когда-то отец принес деревцо из парка и посадил возле дома. Давно это было. Потому что липа теперь вымахала высокая. Ветки ее заглядывали в окно. И в комнате от этого становилось уютнее.
Бригитта лежала на спине. Глаза ее были открыты. Она понимала, что нужно заснуть, но не могла этого сделать. Она думала об отце, погибшем на русском фронте, о Гюнтере, который ухаживал за ней, а вот недавно перешел к американцам. Думала о своей подруге Катрин и русском офицере, которых она оскорбила, конечно же незаслуженно.
Глаза Бригитты стали незаметно слипаться. Усталость брала свое. И тут она услышала голос матери:
— Бригитта, пора вставать. Опоздаешь на работу, дочка. — Фрау Эрна подошла к окну, распахнула его. — Хорошо, свежо, солнце.
Бригитта вскочила с кровати.
— Ты что, нездорова? — озабоченно спросила мать. — Прямо в вечернем платье.
— Доброе утро, мама, — ответила Бригитта, потирая красные от бессонницы глаза. — Нет, ничего, я здорова. Я просто вчера устала, танцевала много...
— Однако ты не похожа на себя, дочка. Бледная, под глазами круги. Может быть, вызвать врача?
— Не надо, мама. Я просто переутомилась.
Бригитта осторожно сняла платье, накинула его на плечики, повесила в шкаф. Умывшись и причесавшись, она надела простенькие серенькие брючки, поплиновую курточку с капюшоном.
Фрау Эрна, готовя кофе, следила за каждым движением дочери, покачивала головой. Кажется, любовь пришла. Нежданно-негаданно... И так-то девчонка слабенькая, глядишь, теперь совсем изведется. А может, расцветать начнет? Ведь она, любовь-то, по-разному в душе бродит.
Молча пили кофе с бутербродами. А когда Бригитта встала из-за стола, фрау Эрна вдруг прижала ее голову к своей груди:
— Это ничего, знать, пора, дочка.
Бригитта подняла на мать глаза:
— Не понимаю, мама, о чем ты?
— Ну иди, — сказала фрау Эрна, целуя дочь. — Иди.
Может быть осуждая себя за минутную слабость, фрау Эрна еще долго смотрела в раскрытое окно. Бригитта легко вскочила на подножку трамвая, и он, гудя и громыхая, вскоре скрылся за поворотом.
— Вот бы бог послал кормильца в семью, — сказала Эрна себе. И подошла к этажерке, на которой стояла фотокарточка мужа Тотлева, взяла ее, осторожно стерла ладонью пыль, прикоснулась губами к прохладному стеклу.
Потом она села на стул и долго смотрела на пожелтевшую фотографию мужа. Она вспомнила, как провожала Тотлева на русский фронт. Он гладил маленькую черную головку Бригитты, говорил:
— Береги, Эрна, дочку. Я вернусь.
«Вернулся, — думала Эрна, смотря в знакомые строгие глаза мужа, — неизвестно, где сложил голову — ни за что ни про что».
Пунке очень хорошо помнила все письма, которые Тотлев прислал из Бреста, Минска, Смоленска. То были письма о победах. Но письмо из маленького русского городка Старой Руссы отличалось от других. И Эрна хранила его в тайне от Бригитты в небольшой шкатулке, подаренной Тотлевом в день свадьбы. В той же шкатулке она берегла и фотокарточку, на которой Тотлев был снят в военной форме.
Пунке достала письмо, надела очки и начала (уже в который раз!) читать: «Милая Эрна, дорогая дочурка Бригитта! Доблестные войска фюрера стоят на подступах к столице большевиков. День на день мы будем праздновать победу, а потом ваш папа приедет навсегда домой. Фюрер обещает отблагодарить нас, если мы быстро наведем в коммунистической столице порядок. Выполняя наказ фюрера, наши ребята недавно провели одну маленькую акцию — расстреляли детей местных бандитов, или, как их тут называют, партизан. Это за то, чтобы моей маленькой Бригитте жилось счастливо и беззаботно, чтобы над ее головой всегда сияло солнце... До скорой встречи, друг мой Эрна! Крепись. Обнимаю тебя и дочку. Ваш Тотлев».
Фрау Эрна, отложив письмо в сторону, сняла очки, протерла глаза.
— Акция... До скорой встречи, — произнесла она вслух. Опустила руки на колени, задумалась.
«Не похожи друг на друга эти слова. Как он мог их произнести! Ведь, кажется, никогда не был таким жестоким. Шофер как шофер. Ходил с ней по гасштетам. Играл в карты, пил пиво, иногда коньяк. В политику не вмешивался. Фашистам даже не сочувствовал.
