Над площадкой повисла тишина. Недобрая, затаившаяся, от которой — холод по спине. Тогда он весь сжался, напружинился, собрался.
«Раз, два, силы в комок! Три!» — Дернул лопату вверх, и тут же, как взрыв, как яркий дробный фейерверк, разразился над площадкой хохот: в кузов полетела жалкая горстка. Громче всех смеялась Луизка, не могла сдержать себя, присела, поднялась, согнулась в поясе, будто переломилась. Бегут из глаз слезы, смешиваясь с серой пудрой. Трет она их нещадно, как маляр краску. И все, и нет уже лица. Так, сырое пятно на штукатурке. Потом она вдруг часто, часто заморгала, и Кирилл понял, что глаз у нее засорился. То, что он сделал в следующее мгновение, заставило всех замолчать, удивленно вытянуть лица. Как горсть снега, сверкнул в его руке платок. Он подошел к Луизке и, сам удивляясь своей смелости, взял ее рукой за подбородок, потом осторожно оттянул веко и, чуть коснувшись уголком, снял соринку.
Луизке сразу стало легко, и она улыбнулась. Но Кирилл не отходил. Как какой-нибудь маг или волшебник, провел платком по ее лицу. Она перестала смеяться, примолкла, подняла к нему, склонив несколько набок, голову и стала сразу похожа на шляпку подсолнуха, повернувшегося к солнцу. Легкими движениями снимал Кирилл слой смешавшейся со слезами пыли, и это было похоже на то, как если бы расчищали фреску. Сначала появился белый выпуклый лоб, потом продолговатые глубокие глаза, и четкие нежные щеки, и тонкий прямой нос, и сочные пухлые губы. Фреска цвела и оживала: распускались красные маки, трепетали лепестки роз, метались синие тени.
Пораженный своим открытием, Кирилл стоял не шелохнувшись. И вслед за ним, как бы поддавшись силе его удивления, притихли все остальные. Но это была уже совсем другая тишина. Приятная и легкая, как после жары прохлада. Неизвестно, сколько бы продолжалась эта явно затянувшаяся пауза, если бы бесцеремонный Калачев не прервал ее свистом. Два пальца в рот — у всех заломило уши. Все встало на свои места. Луизка из фрески снова превратилась в грузчицу, выдернула из рук Кирилла лопату:
— Смотри, голубь! — заступ изящно и нежно входил в порошок. Луизка не рвала его верх, а сначала брала немного к себе. В кузов легко и свободно летел приличный ворошок цемента. Кирилл, как старательный ученик, смотрел и в такт ее движениям раскачивал головой, Потом, взяв у нее лопату, как заведенный, не разгибая спины, бросал и бросал в кузов тяжелую серую пыль.
Один только раз он распрямился и увидел, что Луизки рядом нет, и что вообще никого рядом нет, и что кузов почти доверху загружен.
«Опять цирк?» — подумал он, поняв, что перестарался и что над ним просто подшутили. Бросил лопату, вытер жестким рукавом лоб, уныло посмотрел на парней, садившихся в другую машину. Сашки Пастухова среди них не было. Его куда-то позвали сразу же, как он подошел к погрузочной площадке. Подумал, что Пастухов не стал бы над ним так зло шутить и, утешив себя этой догадкой, спрыгнул с эстакады, направился к машине. Но не дошел, остановился. Его внимание привлек несшийся через весь городок маленький Игорь, сын Гуряева. Босой, в одной рубашонке и коротких штанишках он то и дело поправлял свалившуюся с плеча лямку и кричал:
— Луизка, Луизка, ты не уехала, а я думал, что ты уехала…
Луизка спрыгнула с машины, подбежала к малышу, нагнулась:
— Ну, что, раскрасил? А ну, покажи.
Мальчишка прижимал к груди глиняную игрушку, на выпуклых боках которой красовалась неровная красная звезда.
— Ну, что ж, неплохо. Видишь. Начинает получаться. Ты сейчас беги, а вечером я приеду, я тебе знаешь кого вылеплю? Слона. Хочешь? Вот с таким хоботом… — и она прочертила в воздухе кривую линию: получился длинный, загнутый кверху слоновий хобот. Мальчишка заулыбался.
Кирилл вспомнил глиняные игрушки у малыша в тумбочке, милые и трогательные своей непритязательной детскостью, вспомнил и догадался, что лепила их эта самая Луизка, грузчица, которую он в буквальном смысле открыл для себя под густым слоем серой пудры.
Ему захотелось подойти к ней и сказать, что, в сущности, он давно знаком с нею, вернее с ее игрушками, и что у нее здорово получается. Но в это время из вагончика, служившего конторой, вышел Степан Гуряев, быстрой, рассерженной походкой подлетел к сыну:
— Кому говорилось: не суйся на площадку. А-ну, домой!
Игорек насупился, засопел, побрел к дому, размазывая по лицу слезы. Луизка стояла перед Степаном и смотрела на него не то конфузливо, не то виновато. Ей было неловко перед теми, кто уже сидел в кузове грузовика, и теми, кто только еще подходил к машине, но заинтересованный возникшей сценой, на секунду остановился, как бы ожидая развязки. Луизка не знала, куда деть руки, мяла брезентовую рукавицу. Глаза у нее были насмешливыми и грустными, а губы незаметно подрагивали, как у человека, когда ему бывает горько и когда трудно скрыть обиду.
— Ну, что же в этом хорошего, останется один, в слезах?.. — сказала она, имея в виду мальчишку, усевшегося на ступеньке своего вагончика, безразлично смотревшего в степь.
Степан ничего не собирался ей отвечать. Но эти, тихо сказанные слова, вероятно, потому, что были правильными и разумными, вызвали в нем раздражение:
— У каждого свой дом, ясно?
— Подумаешь, лорд! — вспыхнула Луизка и, обежав грузовик, забралась в кузов.
Машины шли ровной, еще не разбитой степной дорогой. Одна — с людьми, вторая — груженная цементом и щебенкой. Кирилл пристроился у заднего борта. В кузове смеялись, вспоминали, как он азартно грузил цемент. Луизка старалась больше всех. Повернулся, посмотрел ей в глаза, не поверил: и при смехе иногда болит сердце, и концом радости бывает печаль…
Трассу Кирилл представлял себе такой же, как там, на большой карте в строительном тресте, куда приходил за направлением на работу. Карта была внушительной, во всю стену. От двух горизонтальных жирных линий расходились в кружевном сплетении линии потоньше. Эти две широкие и жирные, выкрашенные в красный цвет, означали головную трассу. Она была уже готова. Посмотрев тогда на карту, он подумал о том, какая гигантская работа ведется в этой, выкрашенной в рыжий цвет и, вероятно, бывшей на самом деле рыжей степи. Он помнит, как ему тогда захотелось поскорей выбраться из города, и как он целый день ждал трестовскую машину, собиравшуюся на трассу, и как не дождался ее, а поехал поездом, и как, сойдя на маленькой степной станции, потом добирался до отряда. Ему встречались новые степные поселки, которые там, на трестовской карте во всю
