если кому-нибудь и грозило, так в первую очередь Степану Гуряеву. Но он молчал. Рот у него был сжат в плотную белую линию. Луизка почувствовала на себе его мрачный, холодный взгляд, резко подняла голову. В глазах ее мелькнуло что-то непримиримое, дразнящее, застыло дерзко и остро, как вызов. Степан перевел глаза на Калачева, спокойно, будто ему это ничего не стоило, сказал:
— А, чего там, новичок, техники безопасности не знает…
Никто не улыбнулся. Техника безопасности, конечно, вещь. О чем говорить? Все было принято как должное, На трубоукладчике снова взвыли шестерни, заскрипели стропы. В котлован, раскачиваясь, опускались железобетонные кольца — тело колодца. Пастухов с Кириллом принимали их, устанавливали одно на другое, подгоняли, заделывали бетонным раствором зазоры. Кирилл старался быть точным. На лету ловил каждое слово Пастухова. Это давалось непросто, тем более, что он умудрялся еще и точить себя за только что случившееся.
Кольца, садясь одно на другое, выстроились в высокий железобетонный цилиндр. Лучи солнца дробились и гасли в его ноздреватом, сумрачном нутре. В нижнем звене, там, где труба выходила наружу, полукругом зияли просветы. Их надо было забить кирпичами, залить бетонным раствором. Сделать это надо было попрочней, чтобы весною талые воды не просочились и не затопили колодец. Работа, в общем, была несложной. Пастухов все собирался сделать сам. Но сверху его окликнули. Через две-три минуты вернулся.
— Ну, так, заделывать будешь сам. Меня на Укаткан зовут. Это в десяти километрах. Там еще колодец надо ставить. Смотри, чтоб комар носа…
— Кирпич к кирпичу… Все будет сделано, начальник.
— Ну, давай, — усмехнулся Пастухов и, устало потянувшись, полез наверх.
Кирилл остался один.
— Поимейте терпение, граждане. Все будет сделано отлично. Качество, черт возьми, качество — прежде всего, — бормотал он, подбадривая и успокаивая самого себя. Кирпичи и в самом деле плотно ложились друг к другу. Горсть раствора — кирпич. Горсть раствора — кирпич… Отверстие сужалось, как шагреневая кожа. Зазора не стало. Высунулся из люка, крикнул:
— Готово!
— Проверим! — моментальным эхом отозвался Калачев, спрыгнул в котлован, двинул сапогом по кладке, кирпичи разлетелись с легкостью яичной скорлупы.
— Прогрессивка уплывает, братцы, горим! — хохот Калачева издевательски бил по ушам. Кирилл не решался высунуться из колодца. Сидел сгорбившись, опустив голову. Груда кирпичей валялась у ног. Надо было начинать все сначала. Потянулся за раствором и кирпичом. И тут увидел, что в колодец спускается Луизка. Села рядом, улыбнулась, неожиданно сказала:
— Имя у тебя какое-то неудобное: Ки-ри-илл…
Пожал плечом:
— В школе меня Киром звали.
— Это такой император был?
— Ну да, у персов.
— Ох, когда это было: синусы, косинусы, персы, скифы, тамерланы… Ну, ладно, смотри. — Она начала один за другим класть кирпичи. — Дело нехитрое, погуще раствору, кирпич за кирпич, с захватом, один за другой, а не рядом, видишь? И вся академия…
Кирилл понимающе кивнул головой: в самом деле просто. Двоим работать в колодце тесно, неудобно. Стоят на коленях, касаются друг друга плечами. Луизке жарко, сбросила платок. Распушились по плечам волосы, пахнут теплом, весенней прелью, касаются его щеки, лба, носа. И каждое прикосновение обжигает глаза, губы и что-то неудержимо тянет его к ней. В страхе откидывает он лицо и ударяется головой о проходящую сзади трубу. Луизка смеется, торопит:
— Подавай кирпичи, голубь…
Отверстие становится все уже. Последний кирпич она вколачивает обухом топора.
— Все. Китайская стена, — смеется и кричит: — Калач, тарань!
Но никто не откликается. Луизка машет рукой:
— Сапоги жалеет…
Их лица купаются в конусе солнечного луча, бьющего через верхний люк. Кто-нибудь все же подойдет и пнет сапогом по кладке?.. Так и стоят на коленях друг перед другом: нос к носу, глаза в глаза. Молчат.
«Видишь, какие у нее синие глаза. Попробуй отвернись от них и от губ, чуть открывшихся и обнаживших белые зубы. Ну, отвернись… Ты же никогда не видел так близко женские глаза. Ну, встань, отвернись!» — Ткнулся лицом ей в губы. И тут же, весь простреленный током, вскочил, двинул еще раз затылком по трубе. Еще секунду ничего не понимал, еще секунду билась тишина. Потом с ее губ сорвался смех и слова:
— Цел хоть, голубь?
И тогда он тоже начал смеяться. Понимал, что смехом пытается спугнуть растерянность. Луизка все объяснила по-своему, по-женски пугливо и скорбно:
— Тебе уже все рассказали. Они всем обо мне все рассказывают.
— Не пори глупости…
— Ладно, ладно… — Она поднялась с колен, облокотилась о трубу. Печально смотрели глаза.
— У меня тогда черт знает, что в голове творилось. Мама умерла, одна-одинешенька осталась. А было-то всего семнадцать. Только что аттестат получила. В институт по конкурсу не прошла. Что делать? Решила: буду вольная птица. Так сюда и прилетела. Ни одной знакомой души. Кревцов меня тогда жизни учил. Такой показался мне рыцарь степи… Что я, дурочка, знала? Теперь уже все позади. А тогда… Хотела куда-нибудь податься. Степан отговорил. Так здесь и осталась.
Вдруг она рассмеялась так же неожиданно, как и начала о себе рассказывать. Стукнула рукой по бедру:
— Господи, что это я, как на духу, — обвела колодец: битый кирпич, раствор, глина… — Послушай, зачем тебе все это? То ли дело школа: чистота, уют, порядок…
Лицо ее сделалось совсем насмешливым, с детской непосредственностью выпалила:
— Кондрашов, что такое «Евгений Онегин»?
Кирилл принял игру:
— «Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни.
— Молодец, Кондрашов, пять…
Был уже вечер. Луч солнца не падал отвесно на пол, как раньше, а подвинулся выше, скользнул по стенке колодца.
— Уроки в школе давно закончились. Знаешь, я бы сегодня уже к Некрасову перешел. «Кому на Руси жить хорошо…» Черти, все уроки мне срывали. Бродят сейчас по площади, не иначе. У нас есть в городе такая площадь. Маленькая, но чудесная. От нее к реке улица идет. И начинается улица от театра с белыми колоннами. Еще там телефоны-автоматы стоят. Собираются около них, на углу. Роятся, как пчелы, на гитарах играют… Жаль, нет гитары, я б тебе песню спел. Правда.
— А ты так, без гитары, — попросила Луизка.
— У меня голоса нет.
— Ничего.
Слова песни ударялись о тесные стенки колодца. Но так как пел он тихо, то было не очень гулко.
…Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс. Он наигрывает вальс то ласково, то страстно. Что касается меня, то я гляжу на вас, а вы глядите на него, а он глядит в пространство…
Луизка улыбнулась:
— Какой же ты учитель… Молоденький, как студент. У нас тоже был такой, сразу после института назначили. Все девчонки тайно в него повлюблялись, а он и не знал. Ну, ему уроки и срывали. В
