толком и не помнит, кто они такие были. Снимали степь, трассу, ну, его засняли на пленку и еще многих. С ним, правда, говорили насчет фильма, но он как-то не придал этому значения: какой он, в самом деле, актер? Ему сказали, что эта съемка может сойти за кинопробу, и если ее утвердят, согласится ли он сниматься? Ответил, что, конечно, какие могут быть сомнения. Так, не подумал, брякнул смехом… И вот тебе раз, снимок в журнале.
Но некоторые тут же припомнили, как после приезда оператора Герматка сразу же начал выписывать этот иллюстрированный журнал и вообще начал толковать о кино. На стене его «плацкарты» периодически появлялись портреты известных актеров, печатавшихся в журнале под рубрикой: «Наши гости». Так появился и Жан Марэ.
Весь вечер Герматка принимал поздравления. Идти или не идти в киноактеры — сомнений не было. Идти. Оставалось только ждать вызова на съемки.
Кирилл журнал прочел последним. Не мог понять одного: почему это Герматка, прирожденный степняк, имеющий к тому же такую прекрасную специальность, должен вдруг все бросить и, сломя голову, мчаться на съемки, играть какую-то там роль… Почему, и главное, зачем? Глупая, нелепая, никому не нужная затея.
Но с Герматкой говорить об этом было трудно. Он уже, оказывается, все продумал: нечего ждать сложа руки, пока придет вызов. Надо готовиться. Прежде всего работа над речью. Всякие сорные, некультурные словечки, которыми он сдуру здесь, в степи, заразился, — по боку. Искусство есть искусство. Это — раз. Второе — монологи. Будет шлифовать дикцию. А Кирилл его будет поправлять. Тут он ему должен помочь. Потому что практики у самого — никакой. Не принимать же в расчет кружок самодеятельности в училище механизации, которое он закончил три года назад…
Кирилл слушал и чувствовал: сердце обливается кровью. Этот степной гигант с большими, загрубевшими на ветру руками, еще недавно называвший свой трубоукладчик не иначе, как «миленький» и «братишка», сейчас говорил про монологи и выработку культурной речи…
Нет, помочь тут мог только Степан.
Кирилл горячился:
— Надо что-то делать. Неужели не жалко такого машиниста? Что, их избыток? И, кроме того, может случиться, что человек себя просто потеряет…
Степан понуро ходил по вагончику, смотрел исподлобья на Кирилла.
— Пусть снимается, как-никак память будет. Ну, и потом представь: пришла картина, а в ней знакомая физиономия. Во весь экран. Сколько радости всем: ну и Жан Марэ…
Шутил Степан или говорил всерьез, понять было трудно. Кирилл решил не уходить, пока не выскажет все, что думает.
— Но вы же представляете, что такое киносъемки? У парня голова закружится. Уже сейчас видно. Возомнит себя кинозвездой, а потом? Со всеми так и бывает…
— Послушать тебя, так можно подумать, что сам не раз снимался.
— Чтобы знать, не надо сниматься. Это, во-первых. А, во-вторых, подумайте, зачем ему это? «Трубач» в его руках, как игрушка… Ну, понятно, было бы у него призвание, мечта, а то же так, блажь… Не отпускайте его, поговорите с ним.
Степан не поднимал глаз. Курил, уставившись в одну точку. И Кирилл понял, что его визит Степану неприятен, не понимал только — почему? Но не уходил, ждал ответа.
— Послушай, дружочек, о чем я тебя просить хочу… — По тому, как Степан вдруг примолк, со всхлипом тянул в себя дым и как потом долго выпускал его из себя, как смотрел, Кирилл понял: то, что сейчас услышит, будет тягостным, недобрым. — Послушай, дружочек, — повторил еще раз Степан, — почему ты так любишь людям в душу лезть? Ну, вот за Пастухова взялся, получилось что-нибудь?
— Пастухов не пьет… — ощетинился Кирилл, — и потом мне непонятно…
Степан не слушал его.
— Теперь за Герматку взялся. Может, меня уму-разуму учить станешь? Нехорошо, дружочек. Навязчивость, как и назойливость, противна. Сам-то мечешься, не знаешь, чего самому надо… А тоже в душеспасители лезешь.
— Насчет себя мне все известно. Но если на моих глазах человек себе жизнь калечит… Я бы себя презирал, если б делал вид, что не замечаю…
Понял, что говорить больше не о чем. Встал. Уже у порога услышал голос Степана:
— С Герматкой поговорю. Но ломать его не стану. Парень он с головой, сам одумается. А не одумается, значит, нет в нем своего стержня. Вот так, дружочек…
Это «дружочек» раздражало. Было в нем что-то насмешливое и унизительное.
«За что он дуется на меня? Что все же произошло? А, может, ему в самом деле неприятно, что Герматка уходит, а тут я еще со своими разговорами… Нет, если б дело было в Герматке, он со мной так бы не говорил. Значит, дело все-таки во мне. Но почему?» — Ходил вокруг городка и думал все об одном и том же. Когда ехал сюда, ожидал чего угодно, на все был готов. Не думал только, что будет кому-то в тягость, что будет вызывать в ком-то неприязнь и раздражение. Нет, он не идеалист. Знал, что хлебнет всего порядком. Но не этого, не этого, не пренебрежения к себе…
Ночной ветер ерошил волосы, заглядывал в глаза. Шел бы так по степи бесконечно, никуда бы не приходил… Оглянулся. Городок остался далеко позади. Лишь огни в окнах, мерцавшие вялыми точками, да размытый луч прожектора высвечивали вагончики в темноте. Повернул, заторопился обратно, надеясь в быстрой ходьбе забыться. Пустое… Во дворе городка увидел Калачева, окликнул. Уселись под грибком, включили приемник. Музыка лилась приглушенно, не мешала. Кирилл долго выкладывал свои соображения насчет Герматки. Может, он не прав, может, прав Степан? Калачев припечатал ладонь к столу, будто враз, в блин сплюснул все, о чем говорил Кирилл:
— Прав, конечно, Степан. Пораскинь мозгами: человеку такой козырь подвалил, а ты хочешь, чтобы он его так это — взял и футбольнул?.. Представляешь, что это такое: всю жизнь по времянкам этим мотаться. Ни воды тебе, ни угла приличного, ни света божьего. Не плати государство денег приличных, думаешь, кто-нибудь торчал бы в этой дыре? Чистый привет — и ни слова больше. И черта лысого одумается твой Герматка. Все очень просто: жизнь требует интереса. А здесь какой интерес?
— Сам говоришь: деньги.
— Деньги — это еще не интерес. Деньги — железная необходимость. Возьми Пастуха. Почему он здесь? Потому что никому не нужен. Даже собственная жена отказалась. Теперь насчет Зайца прикинь. Накопит денег, купит себе «Москвича» и поминай как звали… А Луизка? Специальности никакой, в городе таких сейчас хоть пруд пруди. Шныряют с аттестатами, где бы половчее пристроиться. Само собой и выходит, что прописка ей — степь-матушка. Ну, о Луизке что говорить: попадется какой-нибудь дурачок, охмурит его и поминай как
