наказание за невнимательность.
— Нет, у меня другой случай…
Они снова рассмеялись и полезли наверх.
— Главное, что прогрессивка спасена, правда? — сказала как-то между прочим Луизка. Кирилл кивнул головой: правда.
Наверху было тихо, работа закончилась. Мягкий неуловимый звон шел из степи. После дневного гула особенно была ощутима эта умиротворяющая вечерняя тишина. Все — неподвижность, все — покой.
Степан сидел на перевернутом ведре, что-то записывал в блокнот. Николай Герматка чистил паклей капот мотора. На подножке «газика» сидел Калачев, смотрел в степь.
— Вы что, застряли? — спросил Степан у Луизки, когда она появилась наверху.
— Любовь крутили. Писатель подает надежды… — Она оглянулась на Кирилла, неловко топтавшегося на месте. Сбросила с себя робу, брезентовые брюки, будто высвободилась из тисков. Побежала в степь, легкая, гибкая, как ивовая ветка. Кирилл двинулся за нею.
— Куда? — в голосе Степана Кириллу почудились нотки досады. Недоуменно моргая, остановился: что, значит, куда?
Степан подошел к нему, сунул в руку плотную книжонку-брикетик:
— Или к утру на зубок, или по собственному желанию. Понял?
Прочитав название, Кирилл сразу же прикинул в голове, что за радость ждет его сегодня ночью. Но, поняв, что все равно ничего поделать нельзя, сокрушенно пожал плечами: техника безопасности, не минула меня сия чаша…
Возвращались домой. Ветер, огибая кабину свистел, Степан сидел рядом с шофером, нервно подавшись вперед к ветровому стеклу. День был не из лучших. Его настроение передавалось шоферу. Машина ошалело рвала воздух.
В кузове было холодно. Луизка ежилась. Придвинулась вплотную к Кириллу, притихла. Кирилл прямо, окаменело сидел и думал: «Конечно, ничего особенного не будет, если он сейчас возьмет и положит ей на плечо руку. Что удивительного: человек зябнет». Он и в самом деле положил ей на плечо руку. Но так, будто и не касался его вовсе, будто бы держал навесу.
— Ну, обогрей, обогрей женщину! — не удержался Герматка.
— И так, — тихо сказал Кирилл.
— Эх, ты… А ну, Луизка, иди сюда.
Луизка засмеялась, покачала головой, теснее прижалась к Кириллу. Ветер трепал ее волосы, бил по худым, маленьким плечам. И тогда он снял с себя куртку, накинул ей на плечи. Она еще больше сжалась, кулачки поднесла к подбородку, локти прижала к груди. Кирилл закутал ее, как куклу, в свою куртку, прямой подпоркой сидел рядом. По лицу блуждала улыбка.
— Спас женщину от верной гибели. Ты — мужчина! — не уставал ехидничать Калачев. Кирилл не слушал. Смотрел на бесконечно серые клубы пыли, безотчетно улыбался.
Возвращение с трассы — предвкушение легкости, Сбросил человек брезентовую одежду, кажется себе похудевшим и грациозным. И движения и походка тоже становятся легкими, как в балете, как парение в воздухе. Но еще возвращение с трассы приятно ожиданием новостей. Городок, он, в общем-то, небогат сенсациями. Все люди наперечет. О каждом все известно: чем дышит, что за душой носит. И потому каждая весточка — новый интерес, новая радость. А бывает, что и нет ее, радости. Тогда ждут следующую почту. Ожидание само по себе трепетно и приятно. И потому стоит только Матрене подвернуться с почтальонской сумкой, тут уж около нее — целая толпа. А она с видом епископа, вручающего индульгенции, вкладывает в тянущиеся к ней руки то письмо, то газету, то журнал. Иллюзия, правда, несколько нарушается ментоловой сигаретой, торчащей в тонких Матрениных губах. Но в общем, если сигаретой пренебречь, то схожесть получается полная.
— Калинеки, письмо! — выкрикивает Матрена не без сознания особой значительности момента, при этом ловко, без помощи рук, перебрасывая сигарету из одного угла губ в другой. Веру Калинеку, женщину в летах, зычный голос хоздесятницы застает за развешиванием белья. Мокрая мужская сорочка тут же летит в эмалированный таз, по двору городка мелькают крупные, загоревшие на степном жару икры. Терпения у Веры — как у маленького ребенка. Конверт раскрывается тут же.
— Тиша! Тишенька! От Натки… — кричит она мужу.
— Сдала? — спрашивает Тихон Калинека, выставляя из вагончика намыленную, недобритую щеку, заранее уверенный, что точно отгадал то, о чем должна была писать дочь Натка.
— Сдала, — говорит Вера с распевом. — «Алгебра — «пять», физика — «пять»… С литературой — хуже. Но не расстраивайтесь, мама, вы же знаете, я мечтаю о политехническом. Так что главное — математика, а сочинение как-нибудь напишу…»
Дальше читать у Веры не хватает сил, слезы бегут по лицу, и она садится на ступеньку, вытирая передником глаза.
Между тем вручение «индульгенций» продолжается.
— Заяц, Заяц! — голос у Матрены начинает хрипнуть. — Получай «За рулем». Очередь-то подвигается, Заяц?
— Скажу, все равно не поверишь.
— Ну и отчаливай, трепач несчастный…
Не везет Зайцу. Никто не верит, что он стоит в очереди за «Москвичом». Посмеиваются только.
— Жан Марэ, Жан Марэ!
Матрене нравится это имя, и она повторяет его несколько раз подряд, хотя Николай Герматка стоит рядом. Герматкина почта в общем-то мало кого интересует. Да и сам он, не зная еще, что буквально через несколько минут станет кумиром всего городка и что покой надолго покинет его душу, спокойно тянется к журналу, перелистывает несколько страниц и… обалдело смотрит на Матрену, передает ей журнал, сам же испуганно затихает. Матрена подносит к глазам страницу и тут же заливается раскатистым кашлем:
— Граждане степные рабочие! — кричит она, выбрасывая вверх руку с журналом. — Радуйтесь и ликуйте, счастье посетило наш городок: Жан Марэ приглашается на киносъемки!
Сначала никто ничего не понимает: какой еще Жан Марэ? Но когда, наконец, разбираются, что это не тот Жан Марэ, который из «Парижских тайн», а тот Жан Марэ, который их собственный Колька Герматка, тут все становятся невменяемыми и враз, оглашенно, бросаются выхватывать журнал. Удостовериться своими глазами, не иначе! Яростнее всех проталкивается к нему Заяц.
— Тормозни, автовладелец! — кричит Матрена и передает журнал Герматке. Он стоит ошеломленный и растерянный: верить или не верить… Но в журнале — его фотография и черным по белому написано, что он, Николай Герматка, парень, прокладывающий трассу в безводной степи, будет сниматься в фильме. Автор заметки, режиссер, делится мыслями о будущей своей работе, пишет о трудностях, главной из которых, по его мнению, был подбор актеров. На одну из ролей требовался оригинальный, дышащий зноем степей типаж. Искать его поэтому решили в степи. Поиски закончились счастливой находкой. Этой счастливой находкой и был Николай Герматка.
На Герматку накинулись: все, мол, знал, скрывал, тайно поджидая сладостную минуту славы, чтоб поразить всех разом, как громом, под самый корень!
Никто не верит, что это для него самого полная неожиданность. Герматка устает объяснять, как это все получилось. Еще поздней осенью, и все это должны помнить, на трассу заезжали операторы. Он
