Сорокин продолжал излагать свои мысли, развивать далеко идущие планы работ и связанные с ними спасительные перспективы. Увлеченный ими, взволнованный, он словно преобразился. Вместо сдержанного и вдум–чибого, несколько робкого Андрея Ильича перед Яковом Гавриловичем сидел охваченный страстью мечтатель — внутренне встревоженный, внешне спокойный, со взглядом, от которого некуда деться.
— Не переоцениваете ли вы лечебное значение экстракта? — ножиданно спросил Студентов.
Он мог бы этого вопроса не задавать, не так уж трудно было себе представить ответ. Якова Гавриловича вынудило к этому не любопытство, а необходимость что–нибудь предпринять. Ему все более становилось не по себе от напряженного взгляда собеседника. Надо было выйти из состояния пассивности, и Студенцов заговорил:
— Экстракт из селезенки не первое увлечение ученых. В поисках средств затормозить активность раковой клетки или направить ее деятельность в нормальную сторону, к каким только измышлениям не прибегали они! В организм вводили мышьяк, красящими веществами прокрашивали органы и ткани. Больных обрекали на кислородное голодание, помещали в пневматические камеры под нарастающим давлением кислорода, вводили им препараты из меди, свинца, селена, серы, сурьмы, кремнезема, цинка, фенола, лука и даже голландского чая. Каждое из этих средств объявляли спасительным и, разумеется, непревзойденным… Я не намерен разочаровывать вас, мы и сами полагаем, что экстракт селезенки полезен больным, три года практики нас в этом убедили, но чрезмерно полагаться на какой–нибудь медикамент не следует.
Заговорив, Студенцов уже не мог остановиться. Звуки собственного голоса как бы укрепляли его веру в себя и заодно освобождали от необходимости слушать и соглашаться с Сорокиным. Ему казалось, что Андрей Ильич с интересом следит за ходом его мыслей и с горечью убеждается, что рушится миф о целебном экстракте.
— Вы напрасно это мне говорите, — с легким упреком произнес Сорокин, — не следует, как мне кажется, расхолаживать человека, прежде чем он взялся за дело. Не выйдет, что поделаешь, погрустим, попечалимся и возьмемся за другое.
«Так и есть, — подумал Яков Гаврилович, — он принадлежит к тому роду людей, которые все доводят до абсурда. Только полное разочарование способно их остановить. А жаль! Не будь он таким фантазером, из него вышел бы неплохой заместитель по научной части».
Припоминая потом все подробности этой встречи, Студенцов был озадачен своим поведением. Многое казалось ему непонятным и необоснованным. Откуда эта снисходительность к малознакомому человеку, терпеливая готовность выслушивать его фантазии? Откуда сознание вины перед ним? Прощать без основания, мириться с тем, что тебя поучают, и вместо протеста придумывать метафоры, чтобы себя же уязвить…
Трезвый ум, привыкший видеть все на своем месте, он растерялся перед следствием, как бы лишенным причины. Без этого звена в логической цепи нельзя было объяснить ни того, что случилось, ни решить, как поступать впредь.
Яков Гаврилович решил, что разгадка заключается в нем самом, в той патологии, которая у людей наступает с возрастом. Сказалось старение мозговых клеток — умственное обнищание и ничего другого.
Следующая встреча с Сорокиным произошла в операционной. На столе лежала Елена Петровна, у изголовья стоял Степанов. Помещение полно было людей, весь персонал института, практиканты, диссертанты, друзья и недруги Якова Гавриловича пришли посмотреть, как прославленный ученый будет ассистировать малоизвестному хирургу городской больницы. Пришли и друзья Елены Петровны, врачи и сотрудники лаборатории. Операция тянулась необычайно долго и дважды прерывалась, чтобы дать больной передохнуть. Пока хирурги пробивались к пораженному пищеводу, Степанов полушепотом беседовал с больной, долго что–то ей объяснял, выслушивал ее жалобы и даже шутя пригрозил ей пальцем.
В операционной было напряженно тихо, слышалось щелкание зажимов в руках Студенцова и приглушен–ный шепот Андрея Ильича, то обращенный к операционной сестре, то к ассистирующему. Время от времени он прислушивался к тому, о чем перешептывается Мефодий Иванович с больной, или взглядом спрашивал Степанова, все ли благополучно. Тот кивком головы или движением век сообщал, что нет оснований для беспокойства. Заметив, что Мефодий Иванович вводит оперируемой болеутоляющее средство, хирург замедлял движение скальпеля и, действуя шприцем, энергичней обезболивал ткани. Это была гармония труда и чувств, слова в ней были излишни.
Яков Гаврилович делал вид, что не замечает этой откровенной демонстрации хирургических методов Крыжановского. Впервые близко разглядев их, он не мог не воздать им должное. Не прошло мимо его внимания и другое: Андрей Ильич наряду с искусством хирурга обнаружил редкое самообладание и твердость. Забывал ли он о том, что перед ним на столе лежит его любимая Елена Петровна, старался ли об этом не думать, или, взволнованный ходом операции, ни разу не вспомнил о ней, — сказать трудно. Каждое его движение выражало уверенность, методично и твердо шел хирург к своей цели, одинаково оберегая рассекаемые ткани и самые подступы к ним. Скальпель замирал и не трогался с места, пока ассистент не зажмет кровоточащую артерию, пока хирург не убедится, не уклонился ли сосуд от своего обычного направления и не грозит ли ему угодить под нож. Хирург держался прямо, не пригибался над раной, не заслонял ее собой, дабы каждое движение его руки было отчетливо видно окружающим.
— Не надо спешить, — слышался Якову Гавриловичу шепот Сорокина, — мы без ущерба для больной можем и затянуть операцию. Мы не оглушили ее наркозом, эфира подливать не придется.
Трудно было понять, предупреждает ли, просит или поучает его Сорокин. Студенцова эти замечания не задели.
Иногда скальпель ударял по зажиму, и над ухом ассистирующего слышался приглушенный голос хирурга:
— Вы неосторожны. Нельзя так дергать ткани. Спешите лучше с зажимом, мы должны беречь каждую каплю ее крови.
И это замечание ничуть не задело Студенцоза. Упреки казались ему справедливыми. Увлеченный операцией, он действительно бывает неосторожным, не всегда щадит ткани и сосуды. Никто ему этого не говорил, тем лучше, что Андрей Ильич напомнил. Мысль о том, что у него хватило мужества признать себя неправым, доставила Якову Гавриловичу удовольствие. Как и тогда, ему казалось сейчас, что в отношениях с Андреем Ильичом общепринятые условности и связанные с ними притворство и ложь, столь необходимые в жизни, становятся излишними.
Нож давно миновал плевру, окутывающую легкое, и приближался к пищеводу.
— Мы всегда будем вас благодарить, — сказал хирург ассистирующему, — за то, что вы научили нас идти к внутренним органам этим путем, однако плевру нельзя рассекать сразу. Александр Васильевич учил нас, прежде чем рассечь, прокалывать ее, не дать воздуху прорваться и сместить органы. Пусть организм освоится с новым положением.
Он сказал это просто, как бы с единственной целью порадовать Якова Гавриловича удачной выдумкой Крыжановского. Не было в этой фразе ни иронии, ни намека на нерасположение Студенцова к хирургическим приемам Крыжановского.
Искренняя речь вызвала такой же сердечный ответ:
— Александр Васильевич правильно решил, иначе оперировать невозможно.
Когда руки хирурга и ассистирующего коснулись пищевода, где на уровне нижней трети его прощупывалась опухоль, взгляды их встретились, и Андрей Ильич взволнованно спросил:
— Неужели желудок убирать?
Яков Гаврилович поглядел на опухоль, прощупал пищевод и сказал:
— Больная операбильна, я не вижу ничего плохого. Оставим желудок, он ей пригодится.
«Не пожалеем?» — спрашивал взгляд Сорокина.
— Я бы не удалил, — решительно произнес Студентов.
— Ладно, оставим, — не сдержав вздоха, прошептал Андрей Ильич.
«Какой сильный человек, — подумал Яков Гаврилович, — откуда у него столько выдержки?»
Несколько дней спустя директор института пригласил к себе Сорокина и после короткого разговора о состоянии здоровья Елены Петровны спросил:
— Вы все еще не отказались от намерения перейти на работу к нам?
— Хочу ли я перейти к вам на работу? — спросил ничего не подозревавший Андрей Ильич. — Я чувствую себя здесь так, как если бы провел тут целую вечность.
Яков Гаврилович мысленно отмел беззаботную интонацию и заодно смысл, вложенный Андреем Ильичом в его заявление.
— Еще бы вам не привыкнуть, ведь вы целыми днями просиживаете в палате жены… А как бы вы отнеслись, если бы я отказался вас принять?
Сорокин улыбнулся. Этого он себе представить не мог. Его добрые глаза сверкнули озорством, и с видом человека, который понимает шутку, он сказал:
