заезжал утром на очистные, к Печенкиной. — Он помолчал немного, словно не мог найти подходящих слов. — С характером девица! И, чувствую, она обижена на тебя.
— Знаю, из-за квартиры.
— Нет, — Ермолаев поморщился, — не только из-за квартиры. Обижена невниманием твоим, тем, что нескольких минут для нее не нашлось.
Что я мог сказать в оправдание? Действительно, мне все труднее и труднее отыскать время для тех, с кем когда-то начинал работать на комбинате. Каждый год я обрастаю новыми знакомыми, поднимаюсь на более высокий ярус, откуда сложнее спускаться в нижние. Так что не одна Тамара должна быть на меня в обиде. И если сначала я терзался, переживал по этому поводу, то потом постепенно смирился. Рабочее время мое расползалось — на совещания, на о б я з а т е л ь н ы е встречи, разговоры, и я понимал, сколько теряю, лишаясь радости простого, без повода и причины, человеческого общения со старыми своими знакомыми, но другого выхода просто не было.
— И вообще, — задумчиво сказал Ермолаев, — дело здесь непростое. Оказывается, Печенкина тоже замешана в этой истории. Когда Авдеев подключал баллоны с кислородом, ее на станции не было: бегала мать проведать. Нарушение? Да еще какое! Видно, Черепанов и Плешаков и спекулируют этим. Так что девка сейчас меж двух огней: и хочется защитить Авдеева и боязно…
Я посвятил Ермолаева в свой план. Он нахмурился:
— Ох, и не вовремя ты это затеял, очень не вовремя! Конечно, квартиру дать ей нужно, и чем скорее, тем лучше, но ведь разговоры пойдут! О них ты подумал?
— Сам вижу, что не вовремя, — мрачно сказал я. — И все-таки рискнем?
Я начал рассказывать о предстоящей поездке в исполком, но тут в кабинет заглянул Чантурия. Приоткрыл дверь, увидел Ермолаева, извинился; через несколько минут заглянул снова. Я махнул рукой: «Заходите!»
Тот потоптался у дверей, нерешительно подошел к столу.
— В общем… если завтра вас снимут, я тоже уйду с комбината. Я за свою должность не держусь.
Ермолаев жестко отрубил:
— Надо думать о деле! Остальное приложится.
Я откинулся на спинку кресла, закрыл на минуту глаза, и мне стало удивительно хорошо и спокойно. Вот, значит, что такое солидарность людей, связанных общими интересами! И здесь уже не имеет значения — тихий он человек или горлопан, главное, как поведет себя в решающую минуту. Захотелось обнять Гурама, потом подумал, что это будет выглядеть немного манерно, и подошел, положил руку на плечо:
— Спасибо, дружище! Но, ей-богу, рановато мне поднимать белый флаг.
Гурам, чувствуется, тоже был взволнован.
— Знаете, я много думал последние дни… И решил: хватит мне быть специалистом, которому вроде бы все равно, при каком начальстве работать.
Как мне хотелось показать Гураму приказ о назначении его исполняющим обязанности директора! Но, увы, увы… И если даже Ермолаев прав — надо уступить, не время сейчас дразнить гусей, я все равно пожалел об отмене приказа, почувствовал угрызения совести.
Гурам собрался уходить. Я остановил его:
— Посидите, если нет срочных дел. Одна голова хорошо, две…
Чантурия долго выбирал себе место в углу кабинета, но я решительно показал на кресло у приставного столика. Хватит ему прятаться!
Я снова вспомнил утренний разговор с женой. Интересно, кто видел Ирину, когда она приходила ко мне? Впрочем, не все ли равно? Свет, как говорится, не без добрых людей. Но Люся, Люся! Вот уж чего от нее не ожидал. Вместо битья посуды — кроткий, виноватый голос. И это при ее экспансивности! Или она и в самом деле почувствовала, что я готов уйти… Да, вот если бы сделал это, тогда Люся дала бы мне прикурить!
Распахнулась дверь — Тихомиров. Он широко и радостно улыбался, подошел ко мне и долго тряс руку:
— А то ходят разные слухи. Я уж поверил было…
Он всегда отличался ребячьей непосредственностью, иногда она раздражала меня, но сейчас я подумал: как хорошо, что среди нас, мудрецов, запутавшихся в сетях собственной дипломатии, есть и простодушные, чистосердечные люди, которые не позабыли простых человеческих эмоций. С улыбкой посмотрел на его традиционный наряд: накинутый на плечи пиджак поверх ковбойки в крупную зеленую клетку.
— Меня, Анатолий Григорьевич, не так просто съесть! — неожиданно расхрабрился я. — Можно и подавиться.
И еще раз подумал о том, что комбинат — это не только бумага и картон, не только производство, но еще и друзья, с которыми повенчали тебя авральные дни и бессонные ночи. Прав Володя: нужно подумать и о том, каково придется моим соратникам, если к руководству комбинатом прорвется Черепанов, об их судьбе нужно позаботиться.
— А ты меня порадуешь чем-нибудь? Когда затарахтит твоя линия?
— Завтра, в четыре. Как штык.
Я попросил Тихомирова не уходить и тут же пожалел об этом. Массовое действо получается — полный кабинет народа, и людей от дела отрываю, и себе мешаю.
— Игорь Сергеевич, — появилась в дверях Галя, — срочная телефонограмма.
Я прочитал несколько строчек, отпечатанных на машинке, и присвистнул. В сульфатном цехе вышел из строя компрессор. Ну вот, как говорится, одно к одному! Пустил листок по кругу, его передали с тревожными и озадаченными лицами.
Галя не уходила, ожидая от меня указаний.
— А кто такой этот Погребняк? Он что, считает ниже своего достоинства поговорить со мной? Отбарабанил телефонограмму — и руки в брюки!
— Начальник цеха в отпуске, Погребняк его заменяет. Игорь Сергеевич, — Галя замялась, — он молодой еще совсем и боится вас. Соединить с ним?
— Да чего уж теперь. Пусть приезжает срочно.
Галя вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Вот неожиданно и понадобился большой сбор. Хотя что тут придумаешь, положение, кажется, безнадежное.
— Ну, какие идеи? — спросил я бодрым тоном. Сейчас главное — не раскисать. И пытаться из каждого выжать любую конструктивную мысль, хоть за что-нибудь зацепиться.
— Володя, — кивнул я в сторону Ермолаева, — ты что думаешь?
— Понимаешь, — извиняющимся голосом ответил он, — мне не очень
