не стал.
— У вас какие-нибудь сомнения, Николай Остапович? — спросил я иронично: можно ли, дескать, сомневаться в очевидных вещах. — Вы, наверное, не заметили медицинскую справку. Мать Печенкиной тяжело больна, у нее парализовало правую сторону.
— Я знаю, — кротко вздохнул Стеблянко. — Здесь палка о двух концах. С одной стороны, хочется помочь Печенкиной, с другой — условия у нее лучше, чем у многих очередников. К тому же она замешана в происшествии с рыбой.
«А это уже третий конец», — заметил я про себя. В любой иной ситуации не упустил бы возможности сострить, но сейчас был явно не тот случай.
— Ну? — спросил я резко, словно подталкивал председателя завкома — решай наконец, с кем ты: со мной или с Черепановым?
— Можно мне подумать? — неожиданно тонким, жалобным голосом спросил Стеблянко. — Денька два-три.
Ах, вот оно что! Завтра тебе и думать будет нечего, и без того станет ясно, чью голову принесут сюда на острие копья. Решил, значит, переждать, отсидеться в кустах. Ну нет, не доставлю я тебе такого удовольствия.
— Николай Остапович, дорогой, — начал я нарочито спокойным голосом, хотя предчувствовал, что не выдержу, сорвусь. — Я понимаю, каждый из нас заботится не только о человечестве, но и о самом себе. — Стеблянко сделал протестующее движение рукой, но я продолжал, повышая голос: — Да, да, не будем лицемерить, и о себе тоже. Это естественно. Но нельзя, Николай Остапович, заботиться лишь об одном себе. Хотите всем угодить? Для всех быть хорошим? Не получится! — Я видел, как Стеблянко пытается возразить, чувствовал, что зашел слишком далеко, что пора остановиться, но не смог сдержаться и перешел на крик: — Ну, чего вы боитесь? Вечно дрожите как заяц!
Все, что произошло дальше, я наблюдал с каким-то странным спокойствием, почти оцепенением: Стеблянко побледнел, на лбу у него выступили крупные капли пота, он попытался расстегнуть ворот рубашки, но рука у него подломилась, и он обмяк, провалился в кресле. Я почувствовал, как мелко задрожали у меня пальцы, нажал кнопку звонка, Галя на вызов не откликнулась. С трудом соображая, что делаю, почти машинально нацедил в стакан валерьянки, плеснул воды из графина, протянул председателю завкома.
— Николай Остапович… — Я понимал, что нужно извиниться, но не мог найти нужных слов. Еще раз нажал кнопку звонка и не отпускал до тех пор, пока не увидел в дверях растерянное лицо секретарши. — Где ты шляешься? — зло бросил ей, понимая, что в следующую минуту буду жалеть об этих грубых словах. — Скорее врача!
Галя, наверное, не заметила Стеблянко — он сидел боком к дверям, глубоко провалившись в кресло, с недоумением посмотрела на меня, пожала плечами и вышла.
— Не надо врача, — твердым голосом сказал Стеблянко. — Пусть все останется между нами.
Я рванулся к нему:
— Вам вредно разговаривать!
— Жить, если вдуматься, тоже вредно. — Он попробовал улыбнуться, но улыбка получилась слабая, натянутая. — Давайте документы, я подпишу.
Мне сделалось стыдно. Неужели я приму такую победу?
— Дайте бумаги, пока не приехал врач, — медленно и раздельно повторил он.
Я подал ручку, смотрел, как выводит он свою фамилию, и мне становилось ясно, что среди тех, на кого можно положиться в жизни, с этой минуты становится на одного человека больше.
Стеблянко полузакрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.
— Это ничего, — негромко произнес он. — Обычный приступ панкреатита. Я рассказывал, как это бывает. (Знал бы он, где были мои мысли в тот момент!) — Он помолчал и тем же тихим безразличным голосом, без всякого перехода, сказал: — Видите ли, в чем дело… Вы живете, словно в карты играете. На азарте, на риске. И от других требуете того же. Но люди ведь разные, Игорь Сергеевич! Есть и такие, что хотят тихонько, по-стариковски, постучать в скверике в домино. Что же с ними делать, а? Я вот вижу, как вы раздражаетесь, когда говорите со мной, нет, нет, не спорьте, я все прекрасно понимаю. Да, я тяжелодум, да, я привык во всем сомневаться. Но перестраиваться мне поздно, шестой десяток, слава богу, на исходе. А может, я чем-то иным окажусь вам полезным, вы никогда об этом не думали? И потом вы слишком горячитесь, а это еще никому не помогало. Поспокойнее, Игорь Сергеевич, поспокойнее и ровнее к людям! Извините, что я учу вас, но ведь вы тоже рискнули давать мне советы. И еще одно…
Николай Остапович не успел закончить фразу — в кабинет вошла Галя, а с нею — врач из поликлиники.
На душе у меня было неспокойно. Кто я перед Стеблянко? Мальчишка, который и десятой доли не пережил того, что пришлось испытать ему. Он фронтовик и, может, войной заработал право на то, чтобы сейчас отсидеться спокойно, погреть на солнышке старые кости? А я толкаю его в драку. Нет, не надо было мне обижать его, повышать голос. Но без этого он не очнулся бы от спячки. Вот черт, неизвестно, как быть!.. Я вспомнил, как хитро и загадочно смотрел иногда на меня Стеблянко, как сквозь меланхолию, бесконечные сомнения вдруг прорезался острый и живой взгляд, всего на несколько секунд, но их было вполне достаточно, чтобы мне становилось не по себе. Да, он не совсем такой, каким я себе представлял, может, даже совсем не такой. Интересно, что еще хотел он мне сказать?..
Я задумчиво смотрел на листок бумаги. Как все просто: три подписи, и человек получает квартиру. Просто? Разве что со стороны. Да и сейчас, после того, как, опираясь на руки врача и медсестры, Стеблянко ушел отлеживаться, и сейчас еще не все решено. Существуют исполком, депутатская комиссия. Нет, здесь уже нельзя рисковать, слишком много поставлено на карту.
Да, теперь исполком… Вся беда в том, что времени очень мало, просто в обрез, никаких возможностей для маневров, обходных путей просто нет.
Мне не хотелось думать о разговоре с Зоей Александровной, хотя я понимал, что от него никуда не уйти. Главное, нет особого повода для визита. Авдошина — баба ушлая, и, если я приеду специально по этому делу, она сразу поймет: здесь что-то не так. Конечно, документы подпишет, но
