— Витя, что делать? Ты мужчина, скажи… Я ушла из дому, я никогда в него не вернусь…
Виктор сказал, что он не одобряет ее поступка, но что она полностью, всегда и во всем, может рассчитывать на его помощь, что сейчас, например, он готов предложить ей половину своей комнаты, что он предлагает ей, не откладывая, пожениться, и сложный узел будет разрублен.
— Хорошо, Витя, — ответила Оля, выслушав его. — Я согласна выйти за тебя замуж. Не будем откладывать, ты прав. Но как все это оформлять, ты знаешь? Ведь куда-то надо идти, подавать какие-то заявления…
Они пошли к нему домой. Виктор сказал матери, что Оля будет жить теперь у них, что она его жена. Прасковья Ивановна обняла Олю, поцеловала, сказала какие-то слова, вроде «мир да любовь», потом принялась стряпать. Вечером пили чай с пирогами и вареньем.
Оля роняла в блюдечко с вареньем крупные слезы отчаяния. Не так она представляла свою свадьбу. Она думала, что это будет вроде того, как было в день рождения, — шумно, весело; будут папа, Федор Иванович, дядя Вася, все-все ее близкие, родные, милые. А тут только настороженная старушка да растерянный, смущенный Виктор. Все молчаливые, чего-то ожидающие.
В одиннадцать часов Виктор уехал на завод, в ночную смену; Прасковья Ивановна уложила Олю на его постель. Она переменила простыни и наволочки, но Оля все равно до самого рассвета слышала чужой, незнакомый запах и почти не спала.
Еще было сумеречно в окнах, когда Виктор вернулся. Он вошел, сбросил тужурку и кепку, вид у него был усталый, под глазами темными кругами легли синяки, но в глазах было что-то такое, от чего Оля сжалась под одеялом, у нее забилось сердце, и надвинулось ожидание чего-то такого, от чего может измениться вся жизнь человека. Он сел возле постели на стул. Прасковья Ивановна быстро собралась, сказала, чтобы ее скоро не ждали, у нее дел до обеда пусть сами себе тут чай готовят, повязалась платком и ушла. Виктор закрыл за нею дверь на крючок, вернулся к Оле, обнял ее, тонкую, дрожащую, и сжал с такой силой, что она почти потеряла сознание.
Через три дня комнатку, благо она была большая и имела два окна, плотники разделили дощатой стенкой, а маляры побелили потолок и оклеили стены новыми обоями. Оля упросила Виктора не брать в их комнату ничего из вещей Прасковьи Ивановны. «Давай начнем жизнь с ничего, — говорила она, — с двух чемоданчиков! Пусть никому ничем мы не будем обязаны, только себе». Поэтому у них было пусто, на наличные деньги они смогли купить кушетку, которая днем служила диваном, а ночью кроватью, круглый столик, который был обеденным, чайным, курительным и письменным попеременно, и четыре стула, простых, дешевых и некрасивых. Оля сказала, что если они когда-нибудь разбогатеют, то это все можно будет выкинуть, заменив новым, более удобным, красивым, дорогим.
Прасковья Ивановна не возражала против желания молодых быть самостоятельными. «Мы с Витиным отцом тоже с двух табуреток жизнь начинали, — сказала она как-то. — А потом заросли добром. У нас много чего было, да я попродавала, когда отец погиб, а ребята еще на ноги не встали. Кормить их надо было? Надо».
На счастье, она оказалась покладистой и не сварливой. Она любила где-то пропадать, ходила в кино, на вечера самодеятельности. Виктор рассказал, что в дни избирательных кампаний Прасковья Ивановна добровольный агитатор на каком-нибудь участке. Она ведь бывшая боевая активистка, женделегатка; во время гражданской войны работала в политотделе одной из армий, у нее именное оружие есть. Из нижнего ящика комода Виктор достал жестяной ларец. Там, в черной, лоснящейся, много ношенной кобуре лежал браунинг. На его рукоятке Оля прочла: «Товарищу Прасковье Самотаевой за высокую революционную сознательность и выдержку, проявленные под огнем врага. Военный Совет Н-ской армии. 7 ноября 1919 года». «Самотаева — мамина девичья фамилия, — пояснил Виктор. — У нее этот браунинг сколько раз хотели отобрать. Два раза уже отбирали. Она жаловалась товарищу Ворошилову, и ей возвращали. Она сказала, чтобы ей его в гроб положили».
Острота ухода из дому постепенно притуплялась. Виктор вновь заслонял собой все, что только могло быть в жизни нерадостного, неприятного, сумрачного. Он светил Оле, как солнце. Оля с радостью, с удовольствием вела свои уроки в седьмом классе «а», ей прибавили еще и седьмой «б» и седьмой «в». Она была занята в школе почти каждый день. После напряженного трудового дня втрое горячей были встречи с Виктором, за день у каждого из них накапливалось столько новостей, что разговоры продолжались далеко за полночь. В осенней темноте они шептали друг другу в самые уши, чтобы не только Прасковья Ивановна, но даже стол, на котором фанерка уже покоробилась, и противные стулья, от которых чулки так и рвутся, да, чтобы и они ничего не услышали из этих разговоров.
К Оле дважды заходила Варя. Первый раз, в одно из воскресений, она пришла без приглашения. Узнала на заводе адрес Журавлева и пришла. Варя не знала всей сложности Олиных переживаний. Она не могла не понимать, что Оля поссорилась с Павлом Петровичем. Но что ссора у них произошла из-за нее, из-за того случая на праздновании дня Олиного рождения, об этом даже мысль не приходила в голову Вари. Поэтому Варя так запросто и пришла к Оле, полагая, что они с ней попрежнему останутся в хороших, дружеских отношениях.
Но Оля встретила ее прохладно, Варя насторожилась, почувствовала неладное. Потом, правда, они разговорились о всяких планах, перспективах, о будущем, о том, что московский археолог, с которым Оля все время переписывается, следующим летом зовет ее снова в Новгород, в штаб экспедиции. Она, конечно, согласна. Виктор тоже возьмет летом отпуск сразу за два года и тоже поедет с ней.
Все время при этом разговоре в комнате был Виктор радостный, бодрый, энергичный. Воспользовавшись паузой в Олином рассказе, он отвел Варю к этажерке с книгами, и у них завязался разговор о металлографии, про которую Виктор узнал в техникуме. Потом они еще о многом говорили, что было хорошо понятно Виктору и Варе, но чего Оля не понимала совсем.
При прощании Оля не сказала Варе, чтобы Варя заходила. Варя это заметила. Прощание, как и встреча, было сухое, холодное. Не заметил ничего только Виктор. После ухода Вари он сказал, что Варя ему очень нравится, что на заводе ее хвалят и о ней уже была статейка в многотиражке и что напрасно Оля устроила драму из простых вещей. Как было бы замечательно, если бы Павел Петрович женился на Варе! Лучшей помощницы в жизни и в своем труде он никогда не найдет.
Оля на него обозлилась. «Может быть, она уже и в твою душу влезла? — сказала она. — Вот уж вправду в старину говорили о таких: подколодная змея».
Варя, которой было одиноко и которая все еще считала себя в дружбе с Олей, хотя ее и не звали, снова пришла к Оле через несколько дней. На этот раз Виктора не было, он работал в вечернюю смену. Оля проверяла школьные тетрадки, черкая в них красным карандашом. Варя видела, как она ставила такие знакомые знаки: «см.» «5», «3», «2», «3». Закрыв тетрадку, Оля сказала:
— Варя, мы уже не маленькие, давай говорить откровенно. Ты пришла зря. Я не хочу тебя видеть. Ты оказалась врагом нашей семьи.
— Но, Оля, — возразила Варя, — почему ты так говоришь? Милая Оленька… Люблю Павла Петровича только я, он-то меня не любит. С вашей семьей ничего не сталось. Я одна пострадала. Никто больше. Почему же ты такая злая и несправедливая?
Оля указала на портрет Елены Сергеевны, который был помещен на самой видной стене в комнате.
— Ни я, ни мама никогда тебе этого не простим.
Варя ушла и больше, конечно, уже не приходила. Об этих своих посещениях Оли и Виктора она и рассказала Павлу Петровичу в день Седьмого ноября. Она ему сказала еще тогда, что Оля пыталась делать такой вид, будто бы живет с Прасковьей Ивановной в одной из комнаток, а во второй отдельно живет Виктор.
Оля действительно почему-то стеснялась признаться Варе, что уже стала женой Виктора. Оля постеснялась сознаться в этом и Тамаре Савушкиной, которая тоже отыскала ее в квартире Журавлевых.
Это было в конце ноября. Тамара сказала, что всегда считала Олю умной, умнее многих других, и поэтому решила с ней посоветоваться по очень важному вопросу.
— Видишь ли, Оленька, — заговорила она, — я беременна, и через два месяца у меня будет ребенок.
Тут только Оля заметила, что Тамара очень толстая, и не нашла сказать ничего лучшего, как: «Поздравляю».
— Видишь ли, Оленька, — снова сказала Тамара. — Я твое поздравление принимаю, я буду очень рада этому ребенку. Но отца у него не будет, учти.
— Как так? — изумилась Оля, вспоминая толстого лысенького молодого человека, суетившегося вокруг чемоданов.
— Очень просто. Он от меня ушел. Если более точно, то его от меня увели. Так вот взяли за руку и увели. Тебе не противно слушать?
