Седьмого ноября Павел Петрович стоял на трибуне на площади Революции. Из-под огромной, в три четверти неба тяжелой тучи, которая сеяла тихий мелкий снежок, вырывались яркие солнечные лучи; в них нестерпимо для глаз сверкала медь оркестров, пламенели флаги, знамена, транспаранты; снежок искрился, и над колоннами демонстрантов держалось в воздухе слепящее сияние.
Мимо трибун в слитном праздничном гуле музыки, песен, выкриков катился широкий людской поток; мелькали в колоннах поднятые руки, шляпы, платки, девушки взмахивали цветами.
Где-то там, среди этих людей, были друзья и знакомые, соратники, единомышленники. Перед Павлом Петровичем как бы проходила вся его жизнь. Он помнил первую для него демонстрацию на этой площади, когда они, школьники, шли тут парами, держась за руки, чтобы никто не потерялся, смотрели на штатских и военных, которые заполнили трибуны и кричали оттуда какие-то слова, — понять можно было только: «долой» и «да здравствует». Мальчишки и девчонки, едва изучившие таблицу умножения, тоже кричали в ответ: «да здравствует» и «долой».
Так и шла жизнь, так было и всегда: одно — да здравствует, другое — долой. Всегда была борьба, никогда не было бездумного спокойствия — не только тихих гаваней, даже и стремления к ним; никогда не было обывательского: хватит, поработал, пусть другие поработают; мелкое мещанское счастье не стучалось в душу ни до войны, ни после войны — там ему не было места, и не было для него времени. Сначала пришлось восстанавливать разрушенное войнами — империалистической и гражданской, потом надо было налаживать в стране все: восстановить и развернуть мощную тяжелую промышленность, коллективизировать сельское хозяйство, чтобы строить социализм и чтобы должным образом встретить новую войну, пружины которой все туже скручивались вокруг извилистой оси Берлин — Рим — Токио. Эта ось скорее была не осью, а коленчатым валом чудовищного танкового мотора. В противовес ей тоже надо было строить танковые моторы, самолеты, пушки, корабли.
Затем началась война, и надо было идти и идти по длинным дорогам отступления, сидеть и сидеть в окопах обороны, крушить, громить, окружать, преследовать противника на таком же длинном, тоже нелегком, но победоносном пути вглубь фашистской Германии. Ну, а потом потребовалось вновь восстанавливать, вновь строить, расширять, реконструировать — закладывать камни и фундамент коммунизма. Где уж тут, на этих крутых поворотах истории, на перевалах через ее хребты, на этих дорогах через ее зыбкие трясины — где тут место для мелкого мещанского счастья! Счастье всегда мыслилось большим, необъятным, и оно было именно таким, — таким оно приходило, его приносило время, его приносили успехи страны и победы народа. Разделенное на миллионы частиц, оно становилось личным счастьем каждого из тех, кого Павел Петрович считал своим единомышленником.
Павел Петрович следил за ходом колонн, по знаменам, по макетам изделий он узнавал, кто там проходит в эту минуту перед трибунами: текстильщицы ли, судостроители, паровозоремонтники, строители турбин, подъемнотранспортных сооружений, электрических машин, школьники или студенты, работники науки… Может быть, где-то там Оля, может быть, где-то там и Варя. Павел Петрович подумал о них, и пришла горькая мысль. Вот взять его, солидного человека, который, засунув руки в карманы хорошо сшитого дорогого пальто с бобровым воротником, независимо стоит на праздничной трибуне, человека, который может подойти к телефону, вызвать персональный автомобиль и ехать куда ему вздумается, человека, который руководит несколькими сотнями людей и под руководством которого успешно в очень короткий срок выполнено важнейшее правительственное задание, который получает крупную заработную плату, — вот он, этот человек! Люди видят его, благополучного, много достигшего, и, может быть, завидуют ему, думают: счастливец, живет как у Христа за пазухой. И никому в голову не придет, наверно, мысль о множестве бед, которые обрушились на этого человека, о тех силах, которые с величайшим упорством действуют против него.
Его уже несколько раз вызывали в горком, уже не к Савватееву, а к различным инструкторам, — вызывали потому, что в горком шли письма о нем, о Павле Петровиче; и в чем только не обвиняли его анонимные и не анонимные авторы писем! Красносельцев, например, утверждал, что инженер Колосов развалил научную работу в институте и дискредитировал научные кадры.
Из-за обилия всяческих жалоб Павлу Петровичу по временам казалось, что, может быть, все эти люди — авторы всех этих писем, а с ними и секретарь партбюро Мелентьев, — может быть, они и в самом деле видят такое, чего он, охваченный стремлением во что бы то ни стало перестроить работу института, не ощущает и не замечает. Были такие минуты, когда Павел Петрович кое в чем даже соглашался с авторами писем. Совершенно не мог он согласиться только с тем, что Оля вправе была уйти из дому. Да, он обнял и поцеловал в Олиной комнате Варю, да, обнял и поцеловал. Ну и что же? Если бы глупая девчонка знала, что с того вечера он с Варей больше даже и не встречался…
Варя ни разу не напомнила о себе за это время. Встретился он с ней только два дня назад, случайно столкнувшись возле электропечи в сталелитейном цехе, куда Варя принесла Константину Константиновичу листки анализов. Она вбежала в цех радостная: «Константин Константинович! Как замечательно! Восьмая плавка, и водород все вниз, вниз!»
В эту минуту она увидела Павла Петровича, смутилась и потупилась.
Они поздоровались, и Павлу Петровичу захотелось, сделать что-нибудь очень хорошее для этой девушки с мужественным сердцем и вместе с тем такой трогательно женственной.
Константин Константинович тут сказал: «Зря ты отпустил такого работника, Павел Петрович. — Он взял смущенную Варю под руку. — Милый товарищ директор научного института, Варвара Игнатьевна полную революцию совершила в вопросах контроля за ходом плавки». — «Изотопы?» — спросил Павел Петрович, обращаясь к Варе. Она утвердительно кивнула головой. «Удается?» — спросил он снова. «Не совсем, — ответила Варя. — Но в общем удастся. Если бы заводу такую экспериментальную базу, как в институте…» — «Создадим! — с жаром перебил Константин Константинович. — Будет такая база. Институту нос утрем». Варя улыбнулась его горячности. «Если бы это было так просто», — сказала она.
Павел Петрович улучил момент и, отведя ее в сторонку, спросил: «Варя, чем вы заняты в праздники?» В голову ему пришла мысль провести праздничный вечер с нею; по крайней мере, от нее он не услышит никаких попреков в том, что неправильно себя ведет, что совершает какие-то ошибки. Ей он сможет рассказать все, что накопилось у него на душе, чего не понимает даже Федя Макаров. С ней он может говорить почти так, как говорил когда-то с Еленой. Она все поймет. Павел Петрович не подумал о том, что вопросом о праздниках он может причинить боль Варе, он думал только о себе — он измучился тяготами жизни, он устал от одиночества, ему захотелось хоть нескольких светлых часов. Он ждал Вариного ответа. Варя ответила: «Еще не знаю, Павел Петрович, чем буду занята. Пока ничего определенного». — «Варенька, — сказал он. — Если можете, я вас очень прошу, давайте встретимся после демонстрации». На лице у Вари не выразилось ни удивления, ни радости, ни тревоги. Она подняла на Павла Петровича свои большие глаза и ответила: «Хорошо». Они условились, что будут ждать друг друга у моста через Ладу, что Павел Петрович придет туда сразу же, как только мимо трибун пройдет колонна завода имени Первого мая.
И вот Павел Петрович смотрел в колонны, искал глазами, где в них эта девушка с таким огромным запасом душевных сил. Шли и шли люди: шли старые металлисты, шли молодые ремесленники, шли юноши и девушки, и снова старики и люди поколения Павла Петровича.
Старики и люди поколения Павла Петровича шли спокойно, уверенно: они сознавали свое место в строю, они его завоевали, они его познали, они многое совершили и еще немало совершат. Это были труженики, солдаты великой армии труда.
Молодежь свои надежды и мечты изливала в песнях, в смехе, в радостных кликах.
Когда на площади появились знамена завода имени Первого мая, Павлу Петровичу показалось, что среди девушек и ребят он увидел Варю, мелькнула ее пестрая вязаная шапочка. Но пестрых вязаных шапочек в колоннах было так много, что Павел Петрович тотчас утерял среди них ту, которая показалась ему знакомой. Эти шапочки так громко и звонко кричали, так смеялись, им, видно, было так весело, что Павел Петрович загрустил. Он подумал: зачем, зачем он это все затеял, зачем он пригласил Варю провести этот день вместе? Не с ним, а с теми, с молодыми ее место. Там, там ей хорошо, это ее друзья, ее поколение, зачем он взялся портить ей жизнь, обремененный заботами человек?
Он решил, что не уйдет с трибуны до конца демонстрации и к мосту через Ладу не пойдет, переедет реку на пароходике, пусть Варя подождет-подождет, рассердится на него и уедет домой. Да, пусть она на него рассердится. Так будет лучше.
