Вечером Виктор Журавлев провожал Олю на поезд. Павла Петровича не было. Оля оставила ему дома записку. Ей очень хотелось уехать без всяких записок — пусть, мол, поволнуется, попереживает. Но потом она подумала, что это с ее стороны будет уж совсем низко и подло.
Виктор был грустный; он говорил, что Оля затеяла никому не нужную канитель, что она так портит жизнь своему отцу, брату, себе и ему, Виктору.
— Ты, кажется, просил меня выйти за тебя замуж? — сказала Оля, стоя на перроне и глядя на стрелку вокзальных часов.
— Да, просил, прошу и всегда буду просить, — ответил он.
— Ну, так приготовься к тому, что жизнь у тебя будет трудная: у нас всегда будет то, что ты называешь канителью. У меня плохой характер.
Виктор схватил ее в объятия и принялся целовать. До отхода поезда оставалось еще добрых двадцать минут, и потому отъезжающих и провожающих, которые стояли возле вагонов, такое заблаговременно начатое прощанье привело в недоумение.
Через двадцать два часа пути поезд подошел к вокзалу пограничного городка, чистенького, аккуратненького, уютного. Костя стоял на перроне в шинели и в зеленой фуражке. Милый Костя! Оля думала, что он, как всегда, грубовато спросит ее: «Как дела? Что надулась?» или еще нечто подобное в его стиле. Но на этот раз — видимо, и ему было тяжко, бедному Косте, без семьи, без родных — на этот раз, когда она бросилась к нему, он крепко ее обнял, неуклюже поцеловал в самое ухо и, взяв у нее чемоданчик, повел ее под руку, крепко прижимая к себе.
За вокзалом, в переулочке, Костя подсадил Олю в зеленый автомобиль-вездеход с брезентовым верхом; вездеход мчался по лесным дорогам со страшной скоростью, подпрыгивал, подскакивал; пассажиров так мотало на поворотах, что Оля то и дело хваталась за Костю, чтобы не вылететь на дорогу. Костя расспрашивал Олю о жизни, Оля рассказывала о школе, о Новгороде, о том, как работается на новом месте отцу. Кое-что было сказано и о Викторе Журавлеве — главным образом то, как он голой рукой рубит расплавленную сталь.
После часа сумасшедшей езды приехали на заставу. Возле ворот заставы гостью встретили капитан Изотов, его заместитель по политической части старший лейтенант Андрющенко и несколько солдат. Они поздоровались с нею, подняв руки к козырькам. Капитан Изотов предложил поесть с дороги. Несколько минут спустя Оля сидела в кухне. Веселый повар Миша Сомов подал ей кашу с маслом и чай. Капитан Изотов и старший лейтенант Андрющенко сидели с Олей рядом, просили рассказывать, что нового в ее городе на Ладе, что нового она увидела по дороге. Оля рассказывала все, что знала, что видела и что слыхала.
Наконец они оказались вдвоем в Костиной комнате.
— Костя, — сказала Оля. — Я приехала, чтобы очень серьезно с тобой посоветоваться. Я тебе сейчас все-все расскажу. Ты слушай и думай, как нам с тобой быть. У нас плохо в семье, Костя.
Оля долго и подробно рассказывала о Варе, которую Костя видел несколько раз в те времена, когда еще учился в пограничной школе и когда случайно встречался с ней, приезжая по воскресеньям домой. Оля пересказала ему весь путь, каким, по ее мнению, Варя проникла в их семью. Она, Оля, ей в этом сама помогала, да, помогала, помогала и даже пригласила жить у них. И вот что получилось. Рассказывая, Оля сгущала краски, она изображала дело так, будто бы Варя влюбила в себя Павла Петровича, что она хочет заставить его жениться на ней, что отец уже плюнул на семью, ему все теперь нипочем.
Они сидели рядом на Костиной койке, на матраце, набитом соломой, и размышляли вслух.
— Ну что ж, — сказал Костя, — все это очень грустно, сестренка. Но мне кажется, что мы должны простить батьку. Ему очень тяжело. Тяжелей, чем нам. Ты вот нашла себе какого-то орла, ты не сидишь при папочке, верно? Ты носишься, гуляешь, танцуешь. А ему что же осталось? Его надо понять. Он, сестренка, моими письмишками да твоими налетами не проживет. Мне его, нашего батьку, если говорить начистоту, очень и очень жалко.
Оля испуганно посмотрела на Костю: да Костя ли это, ее ли это брат? Что за чепуху он говорит, еще хуже, чем говорил дядя Вася.
— Ты ничего не понял, — сказала она. — Семья же развалится, Костя!
— А ты не так рассуждай, — снова заговорил Костя. — Ты знаешь как суди: давай эту Варю тоже примем в семью. Пусть не замена будет в семье, а прибавление. Разве так нельзя?
— Нет! — горячо сказала Оля. — Нет! Сто раз — нет! — Подумав, она сказала: — Пусть бы не папу, пусть бы тебя она полюбила… Ну зачем папу?
Костя улыбнулся, вытащил из кармана кителя комсомольский билет в красной кожаной обложке, извлек из-под обложки фотографию и протянул ее Оле. Оля увидела девушку с очень серьезными глазами. Она вернула карточку Косте и сказала:
— Можешь ничего больше мне не объяснять, не читать никаких моралей. Я все поняла. Я поняла, что тебе совершенно безразличны мои волнения и переживания, что ты такой же эгоист, как и все, что к тебе пришло твое счастье, а на остальное — махнем рукой. Разве не так, Костя?
— Конечно, не так.
— Так, Костенька, так! А ведь было когда-то иначе. Помнишь, как мы друг друга выручали в трудных случаях? Помнишь, как я заступалась за тебя, брала на себя твою вину, зная, что тебе-то, мальчишке, может влететь, а мне-то, девочке, папа и мама все прощали? Мы были друзьями, Костя.
— Мы и сейчас друзья. И всегда будем друзьями. Не устраивай трагедий.
— Не будем мы друзьями. Ты женишься на ней. У вас заведутся детишки, и прощай мой брат Костя.
— И ты выйдешь замуж. И у тебя заведутся детишки. И прощай моя сестренка?
— Я не такая, — ответила Оля. И ей стало горько оттого, что все пытаются подавить ее логикой, а никто не хочет понять происходящего в ее душе. — Ладно, — сказала она. — Не поняли друг друга — и не надо. Не будем об этом больше. Расскажи лучше, как ты тут живешь? Кто эта девушка?
Костя рассказывал о пожаре, о книгах, которые спасал, о Любе — какая она замечательная. Он с ней встречается в лесу на половине дороги, чтобы каждому было быстрее возвращаться домой — три километра одному, три другому. Но вот теперь осень, начались дожди, в лесу мокро. А потом начнется зима, — неизвестно, что будет тогда. В село к Любе он ездил только два раза, а она на заставе не была еще ни разу. Сюда ведь так запросто ходить нельзя. Даже чтобы привезти родную сестру, и то надо было попросить разрешения у начальства. Капитан Изотов просил.
Костя показывал Оле усадьбу заставы, коров, собак, галку с подбитым крылом, которая жила в собачнике, и собаки ее не трогали.
Брат и сестра бродили по осеннему лесу. Тут было невиданное количество брусники, крупной и до того перезрелой, что сок у нее был вроде квасу, шипучий. На каждом шагу встречались грибы, из-под ног с грохотом и треском вылетали огромные птицы.
— Какая природа! — сказала Оля. — Пожить бы тут хоть месяц. Все нервы пройдут.
— Не стыдно тебе про нервы! — ответил Костя. — Еще девчонка, а уже нервы. — Оля заметила, что он изо всех сил старался изображать бывалого пограничника — выдержанного, непреклонного; он даже говорил: мы, чекисты.
Вечером, по просьбе старшего лейтенанта Андрющенко, Оля рассказывала солдатам и сержантам о новых открытиях в Новгороде, об истории Руси, о берестяных грамотах. На заставу редко кто заезжал со стороны и редко кто рассказывал такие интересные истории. Олю готовы были слушать еще и еще, если бы дежурный не подал команду: отбой. Надо было ложиться спать.
В комнату Кости внесли еще одну узкую железную кровать, положили на нее такой же, как и у него, соломенный матрац, постелили довольно тонкое одеяльце.
— Холодно будет, — сказала Оля.
— Здесь, сестренка, народ закаленный. Здесь обстановка такая, чтобы не очень-то изнеживаться.
Они легли, как бывало в детстве, на постелях рядом и долго говорили в темноте. Мимо заставы прогрохотал во мраке поезд, в Костиных окнах страшно задребезжали стекла.
— И ты это терпишь? — удивилась Оля.
— Привык, даже не слышу. Я скорее от шороха проснусь.
Среди ночи Оля, которой было очень холодно под тоненьким одеяльцем, почувствовала, как Костя накрыл ее еще шубой из белого меха, которую она видела днем в углу на гвозде. Под шубой стало тепло, и Оля крепко уснула.
Она проснулась от Костиных толчков.
— Оленька, вставай! — говорил Костя, стоя возле ее постели, уже одетый и умытый. От него пахло улицей. — Ты хотела на границу, Оленька. Только что позвонили: есть разрешение. Вставай, Оленька, я тебе покажу интересное. Будем поезд пропускать с участниками международного фестиваля, едут на ту сторону, домой. Молодежь.
Оля потянулась. Наверно, еще было очень рано. В окна розово и студено входил осенний медленный рассвет. Вылезать из-под шубы не хотелось, но разве можно было упустить такой случай, о котором говорит Костя!
Костя оставил ей чью-то гимнастерку, чьи-то брюки, резиновые сапоги и вышел. Оля одевалась в непривычные, непонятные одежды. Когда снова вошел Костя, перед ним был молодой, стройный маленький солдатик. Костя застегнул ей шинель, помог затянуть пояс: «Так теплее будет, — утро очень холодное».
