Оля потянулась. Наверно, еще было очень рано. В окна розово и студено входил осенний медленный рассвет. Вылезать из-под шубы не хотелось, но разве можно было упустить такой случай, о котором говорит Костя!
Костя оставил ей чью-то гимнастерку, чьи-то брюки, резиновые сапоги и вышел. Оля одевалась в непривычные, непонятные одежды. Когда снова вошел Костя, перед ним был молодой, стройный маленький солдатик. Костя застегнул ей шинель, помог затянуть пояс: «Так теплее будет, — утро очень холодное».
Утро и в самом деле было холодное. На пожелтевшей мертвой траве лежала густая студеная роса, похожая на иней, и даже появившееся над лесом солнце светило холодно, как луна.
На железную дорогу вышли недалеко от полосатых шлагбаумов. Там уже было несколько пограничных офицеров и сержантов, одетых в комбинезоны.
На той стороне, за шлагбаумами, прохаживались два человека с автоматами на груди. Оля думала, что это чужие пограничные солдаты. Но Костя сказал, что это не солдаты, а жандармы. Слово было из далекого прошлого, давным-давно забытое. Оле было трудно поверить и осознать, что она видит живых жандармов, о которых только читала в книгах.
Костя и Оля стояли на песчаном откосе, когда медленно подошел и остановился перед шлагбаумом поезд из восьми цельнометаллических новых вагонов. В каждом окне были букеты цветов, из каждого окна выглядывали девушки и юноши, на ломаном русском языке они кричали пограничникам: «До свидания, дорогие друзья, до свидания!» — махали платками, руками. Костя тоже помахал рукой. Глядя на него, помахала и Оля. В одном из вагонов на незнакомом языке пели «Гимн демократической молодежи».
— Некоторые из них приезжали к нам на Ладу, — сказала Оля, указывая на высунувшихся из окон молодых иностранцев. — Им показывали наш город. Они, кажется, гостили в Советском Союзе целый месяц.
Косте и Оле было приятно, что молодежь в вагонах поет, радуется, разговаривает. Значит, эти молодые люди увидели много хорошего, много такого, от чего подымается настроение и хочется смеяться и петь. Оле и Косте было приятно, что их родная страна так принимала и так провожала гостей — в таких чудесных вагонах, с таким количеством цветов.
Паровоз дал короткий гудок, поезд пополз к шлагбаумам. В окнах вагонов еще яростнее замелькали платки, руки, еще громче зазвучало: «До свидания, русские друзья! Желаем счастья! Всего хорошего!»
Пограничники тоже махали руками. Костя сказал:
— Нам счастья желают! У самих бы все обошлось благополучно, и то ладно.
Оля не сразу поняла, что он имел в виду, говоря это Она поняла лишь тогда, когда поезд ушел за шлагбаумы и остановился метрах в двухстах за границей у низкого перрона пограничной станции той стороны и когда Костя помог ей подняться на дозорную вышку и дал в руки большой бинокль: на, мол, смотри и запоминай.
На перроне, возле которого остановился поезд, не было никого, кроме двух десятков жандармов. Оля уже узнавала их по форме. Молодые люди, вернувшиеся на землю своей родины, весело выходили из вагонов с полученными при прощании подарками, с цветами в руках. Может быть, им было немножко грустно оттого, что их не встречают с песнями, с радостными возгласами, к чему они уже привыкли в Советском Союзе, — может быть, — но все же было и радостно: ведь вот она — родная земля, родная!
Одна из девушек уронила свой букет на асфальт перрона. Жандарм тотчас поддал его ногой, и цветы, рассыпаясь в воздухе, полетели за деревянный заборчик. Оля вскрикнула от негодования. Видимо, что-то кричала и та девушка, наскакивая на полицейского. Но полицейский замахнулся на нее рукой. Он, конечно, ее не ударил, ему бы и не дали это сделать друзья девушки, — они окружили полицейского, кричали на него, грозили ему. Они, наверно, кричали ему про родную землю, на которую вернулись.
Такие схватки происходили по всему перрону. Оля слышала гул возмущенных голосов. Особенно выделялись высокие девичьи голоса. Уже не было ни песен, ни смеха.
Оля удивлялась, почему все толпятся на перроне и не расходятся кому куда надо. Потом она увидела, что всех приехавших, окружив их, как арестантов, полицейские повели в сторону от вокзала.
— Проверят документы, а потом отпустят: езжайте по домам кто как знает, — сказал Костя. — На билет им денег уж не дадут. Бесплатно никто не повезет. Хорошо, что харчи есть, наши выдали им на станции Полянка.
Тут только Оля поняла, что имел в виду Костя, говоря: «У самих бы все обошлось благополучно, и то ладно». Может быть, одних из них завтра же уволят с работы, другим запретят проживать в столице, за третьими организуют слежку, а кое-кого и просто арестуют. Родная страна, родная страна, как ты встретила своих сынов и дочерей!
Оля вернулась на заставу переполненная впечатлениями. Делать ей было тут больше нечего. Костя не оказался ее единомышленником, она не нашла у него поддержки. Ее отпустили в школе на неделю, но неделя эта ей не нужна. Она приедет раньше. Она видела, что Костя живет своей границей, своей девушкой Любой и нечего к нему ни с чем иным вязаться. Она сказала Косте, что хочет уехать в тот же день, пусть он ее отвезет в город и посадит в поезд. Костя удивился такой спешке, но Оля сказала, что ведь она преподает в школе, а он разве сам не помнит, что история бывает часто, не меньше двух раз в неделю, — она не может пропускать свои уроки.
Костя проводил ее в город на тряском вездеходике, снова он был предупредителен и ласков, снова обнял и поцеловал и долго стоял на перроне, глядя вслед поезду. Уже все расходились, а он все стоял и махал рукой. Бедный, милый Костя. Может быть, зря она от него уехала так поспешно, ведь ему тут еще труднее, чем ей, еще более одиноко и грустно длинными темными вечерами. Оля почувствовала слезы на глазах, ей хотелось выскочить из поезда, вернуться к Косте и провести с ним на границе много-много дней. Но она не выскочила, она мчалась и мчалась назад, на Ладу, домой. Домой? Как трудно стало произносить это слово.
Олю никто не встречал на вокзале, потому что должен был встречать Виктор Журавлев, но она же сказала ему, что приедет позже и что о дне приезда предупредит телеграммой.
Она одна приехала с вокзала домой. Дома было холодно и тоскливо, пахло застоявшимся табачным дымом. В кухне грудами стояла грязная посуда, не мытая со дня празднования Олиного рождения. В коридоре, в столовой валялись окурки. Ее записка была обронена со стола на пол. Видимо, отец приходил домой поздно, только переночевать, и ему было совершенно безразлично, что тут творится в доме, что происходит с его дочерью и жива ли она. Может быть, он проводит время с ней, с ней, с той…
Стало нестерпимо больно. Нет, Оля тут больше не останется, тут, где растоптали мамину память.
Она собрала несколько платьев в чемодан, вошла в кабинет отца, сняла со стены портрет Елены Сергеевны, положила его поверх платьев и вышла из дому на улицу. Шел меленький осенний дождь, холодный и противный.
Оля остановилась на тротуаре, раздумывая, что же делать, куда идти? Идти надо, надо, но куда, куда? Она так и не решила, куда, — и побрела под дождем куда попало.
1
Во второй половине октября группа Бакланова и Румянцева заканчивала работу. Жаропрочная сталь для сверхмощной турбины была найдена. Она обладала всеми качествами, какие обусловливались правительственным заданием.
Это было крупным событием даже и не для такого института, который в послевоенные годы очень редко давал что-либо производству. Другой директор на месте Павла Петровича воспользовался бы случаем — и не было бы конца различным торжественным заседаниям, радиоинсценировкам, выступлениям в газетах. А Павел Петрович собрал всех сотрудников группы и попросту поздравил их с успешным завершением работы. «Будем думать, — сказал он, — что это не последнее задание, которое нам поручает правительство, и что мы еще много полезного сделаем для нашей советской промышленности».
За несколько дней до Октябрьских праздников институту выдали большую сумму денег для премирования работников, участвовавших в работе группы Бакланова и Румянцева. Бакланов, Румянцев, председатель профкома составили список наиболее отличившихся сотрудников; этот список обсудили в дирекции, на профкоме. Дважды приглашали на такие обсуждения Мелентьева, но он оба раза не пришел. Тогда Павел Петрович решил послать ему этот список с курьером. Мелентьев вставил две фамилии: Харитонова и Самаркиной. Но ни Харитонов, ни Самаркина в работах, за которые премировали институт, участия не принимали, поэтому их вычеркнули из списка, и затем Павел Петрович специальным приказом объявил о премировании сорока девяти сотрудников.
Седьмого ноября Павел Петрович стоял на трибуне на площади Революции. Из-под огромной, в три четверти неба тяжелой тучи, которая сеяла тихий мелкий снежок, вырывались яркие солнечные лучи; в них нестерпимо для глаз сверкала медь оркестров, пламенели флаги, знамена, транспаранты; снежок искрился, и над колоннами демонстрантов держалось в воздухе слепящее сияние.
