— Кем?
— Перестаньте. Это истерика. От радости, что ли? Я же вам и повторяю: в ы и только в ы! А почему? Гений вы, что ли, какой? Нет же ведь. И сами знаете, и что об этом толковать! Но! В ы и еще раз в ы!
— Почему? — упрямо и как бы без всякого любопытства спросил Виктор.
— Мне, что ли, не знать кадровую пустыню в этой области? — устало произнес Ростовцев. — Самое ведь страшное в той истории в том, что я тогда вслед за вами должен был уйти… Потеря времени? Если бы только это! Не стояние на месте получилось, а… противоход. Проблемы оставались, и новое поколение подрастало, а… кадров не образовывалось. Не на чем было их взращивать.
— И некому?
— И это тоже. Теперь вы поняли, что произошло? В полном, так сказать, объеме? Кадровая пустыня. И кадровое одичание.
После ухода Ростовцева Карданов получил наконец возможность поразмышлять над Катиным звонком. Катя сказала, что Юра неважно себя что-то чувствует, что Юрина мама пришла, чтобы за ним поухаживать, поэтому Катя приглашает Витю встретиться у своего отца, это недалеко, она назвала адрес.
А зачем вообще встречаться-то? Прямого вопроса Виктор не задал, а она что-то путала, петляла в разговоре, упомянула о своей переаттестации, пару раз как-то вскользь упомянула Немировского, в каком-то странном контексте, что-де у ее отца сохранились прекрасные отношения со многими, а с Немировским так даже и видятся именно теперь очень часто.
Резко отвергнуть предложение или, наоборот, досконально выспросить о мотивах Карданов подвоздержался. По отношению к Кате он чувствовал некоторую скованность свою, как, впрочем, и всегда к тому, кто не совсем этично или, скажем, чересчур лихо с ним обошелся.
Спустя полчаса после ухода Ростовцева он отправился было в редакцию, чтобы сообщить там о своем завтрашнем выступлении, но буквально в дверях встретил Наташу. Он поздравил ее с зачислением в штат, сказал, что кое-что понимает про работу в этой редакции и поможет ей на первых порах войти в курс дела. Она попросила проводить ее, но он сказал, что не может, и тогда она сказала, что она все чего-то ждала от него, это еще тогда, до развода. Она готова была ему простить все, что бы он ни сделал. Но ведь он ничего не сделал. А так не любят. Кто любит, тот хочет удержать. Когда-то он любил ее очертя голову, но некоторые вещи оставались для него табу. А на тех, кто табуирован, пашут. Табуированность просто сродни непредприимчивости. Родимое пятно слабаков и неудачников. Она, Наталья, не хищница, нет, но так не любят. И за всей этой его позой — вовсе не непреходящие ценности, а просто неумение и нежелание вести крупную игру.
Он знал, что и через двадцать лет услышит все то же. Но он очень нервничал, дело даже было не в Кате, а в завтрашнем выступлении, хотя если бы не она, он бы точно не пошел в дом к Яковлеву. Но встреча с Натальей отбила у него всякое желание заходить в журнал. Он не успел сказать Наталье, что она далеко не так глупа, как ей хотелось бы, потому что точно нащупала насчет его табуированности, но здесь никто не виноват, просто он вырос в другое время, а сейчас — кто же мог ожидать, что он доживет до этого, — рушится мир ценностей: история, образованность, вуз, ученые степени — все это глупости и занудство.
«А мы все классики, Наташа. Даже и ты со своими упреками. Даже и Вика Гангардт, надумавшая рвануть в портнихи и оправдывающаяся перед Димой Хмыловым, что надоело держать какую-то там лампадку, и что все это есть одно огромное надувательство. Именно потому, что оправдывается. Значит, все-таки чувствует, что есть в чем оправдываться.
Престиж разума, образованности подорван ими самими. Они сами создали условия, при которых их более и не требуется. Как это произошло? Да обычным, в общем-то, образом: разум породил технику. А технику достаточно включить или выключить, и вовсе не обязательно при этом знать формулы Максвелла или соотношение Гейзенберга. Идет всемирная джеймс-бондизация, а мы — люди шестидесятых. Есть такое понятие, и означает оно тех, кто в восьмидесятых остался ни при чем. Ибо, если меня и приглашают теперь принять участие в крупной игре, то делает это Клим Данилович Ростовцев, сам человек шестидесятых. А стало быть, имеется во всем этом некая путаница и закольцованность.
Войны нет. Давно нет войны, Наташа. А сердце щемит. Что-то же ведь будет? Или уже окончательно устроились люди? И все время — непроходящее ощущение незаконности. Неужели же то, что началось с опытов Галилея, дало нам, европейскому человечеству, право сладко есть и не потеть? Не вкалывать. Незаконно как-то это все. Кровь и труд — крестный путь истории человечества. Неужели же устроились? А если устроились, то на каких условиях? И когда и кем будет предъявлен счет?
А я, Наташа, оказался крупный спец по информатике. Самой модной и насущнейшей, как выясняется, научной дисциплине. Ведь вся цивилизация — это единая библиотека. А я всегда хотел быть библиотекарем, который читал всю свою библиотеку.
Новое дело должны делать новые люди. А я уже травленый волк, Наташа. Вот этим я и нечист. Меня слишком близко однажды коснулась возможность поражения. Да и не то даже слово — коснулась… Поражение ведь тогда состоялось фактически. Просто мне удалось сохранить лицо и отступить в тень.
Вот поэтому я и не удержал тебя. Какую там еще жизнь могли мы с тобой устраивать, когда ведь все уже было. Ведь мы с Геной Щусевым, это еще за годы до тебя, разве что с балкона Моссовета свои стихи не читали. Да и то только потому, что ни он, ни я не были президентом Франции генералом де Голлем, который выступил с этого балкона.
Что ты понимаешь, милая моя бывшая спутница жизни, в том, что такое крупная игра? Разве тебе могла она хоть пригрезиться, по-настоящему крупная? Где ставкой были вот эти площади, и здания, и весь этот супергород суперстолетия?»
Разумеется, его встретила Катя, и, разумеется, выглядело все так, что он пришел к своей знакомой, ну, скажем, на квартиру ее отца, и ее отец был, конечно, здесь же, а самого Немировского до поры до времени как бы и не было. Он сидел в кабинете Яковлева все перед той же картой нефтяных месторождений.
Для него дело заключалось в завтрашнем выступлении Карданова. Разумеется, и не в нем самом, а в прояснении позиции тех, чьим «рупором», по его разумению, является Виктор. Он хотел, вероятно, посмотреть Карданову в глаза, что и означало: услышать его выступление на день раньше, чем все остальные участники предстоящего совещания.
— На что рассчитывает этот ваш Ростовцев? — расслабленно полувопрошал Немировский, который почти не изменился с того разговора времен двадцатилетней давности, с которого и началось тогда «дело о тираже». Дело, которое Карданов тогда выиграл, но выиграл на пределе возможностей, то есть сразу одним рывком показал и достиг того, что он мог тогда осуществить реально. То есть сразу, всем ходом событий обнажились тогда границы его возможностей, и дело было прекращено, потому что Немировского устраивали такие границы.
Все так же, как и тогда, протирая очки и выдерживая паузу в самый, казалось бы, динамичный момент беседы, как бы издали повторил свой вопрос Немировский:
— На что он рассчитывает? И на что вы поддались? Ведь если говорить определенно, Виктор Трофимович, ваша модель мира чрезвычайно проста. Чтобы не сказать — плоска или даже примитивна. Ваш Ростовцев герой, а мы тут все бяки. Но мы тут. В этом все и дело. Мы никуда не порхаем. Мы всегда тут. На месте. Мы всю жизнь просидели в своих кабинетах, и, поверьте, если бы не эти скрепы… А вы думаете, мне не хотелось заняться тем или этим, изучить то, внедрить другое?… Так сказать, пошебаршить? Но я десятки лет изо дня в день приходил в свой кабинет, и… скрепы держали.
«Что-то он совсем уж жалкое говорит», — подумал Карданов и спокойным тоном напомнил кое-что Немировскому:
— Вы ведь тогда говорили — помните? — что есть время задавать вопросы, и есть время не задавать вопросов.
— А-а, вы о том, что уж теперь-то, мол, дожили мы и до третьих времен?
— А хотя бы и так.
— Нет, Виктор Трофимович, поверьте уж мне, без скреп никто и никогда не обходился. В конечном-то счете. Не так, так иначе. А то на то и выйдет. Уж поверьте. И в общем-то мы всегда правы. Просто, как говорят математики, по определению. Просто потому, что мы всегда на рабочих местах.
— На рабочих ли? — усмехнулся Карданов, но Немировский эту тему не подхватил, а опять с уверенной, чиновной задумчивостью продолжал сплетать что-то свое:
— Ну, конечно, кто не без ошибок? В частностях всегда, знаете ли… И наша единственная ошибка — тогда, лет двадцать назад, состояла именно в том, что мы тогда отказались от вас. Не лично, а вообще, от таких, как вы. Что мы вас не приблизили. А без вас все откровенно и очень уж быстро заснуло. А все эти мальчики-математики очень быстро устремились к пирогу. Оно, положим, гм, и понятно… Но, на чем-то же ведь должно все это крутиться? А значит, внутри всегда должны быть, пусть и в ограниченном числе, некоторые из тех, кто при колесах и шкивах. То есть, искренне увлеченные делом. Но теперь мы этой ошибки не повторим. Теперь вы с нами.
