— Да, точно, теперь я вспомнила… Два брата, говорит, были с нами, похожие друг на друга, как две половины одного яблока…
— Близнецы, что ли? — прошептала Какано.
— Близнецы!
— А… фамилия? Как их фамилия?
— Фамилию я не спрашивала, дядя Бабило…
— А звали как?
— Сказал он, только я забыла…
— И… Живы они, говоришь? — спросила Какано.
— Ну-у-у… Их, сказал Важико, пули не берут!
— Пойду-ка я с вами, детки, покажите мне этого парня! — попросила Какано, молитвенно сложив руки.
— Сосо, Важико приехал на один день, не так ли? — спросила меня Хатия.
— Ага, на один день!
— Значит, я не застану его? — застонала Какано.
Хатия кивнула головой.
— Что же мне делать? — Какано взглянула на меня.
— Он сказал, что еще приедет.
— А если не приедет?
— Я напишу ему и все узнаю, тетя Какано! — обещал я, отводя взгляд.
— Сделай доброе дело, сынок, бог отблагодарит тебя! — взмолилась Какано.
— Обязательно, тетя Какано!
— Боже великий! Значит, живы мои мальчики?! Близнецы?
Похожи друг на друга, говорит?.. Матерь божья! Много близнецов на свете, дай бог всем им жизни и здоровья… Но сделай так, чтобы эти двое были бы моими мальчиками! Матерь божья! — Какано воздела руки.
За все это время Бабило не проронил ни слова. Я ждал, что вот-вот он встанет, схватит нас за шиворот и вышвырнет за дверь как бессовестных обманщиков. Но он сидел молча, удивительно спокойно, с улыбкой наблюдал за Хатией, и лишь подрагивание правой брови выдавало его сдерживаемое волнение.
— Боже справедливый, за что ты так наказал этого милосердного ребенка?.. — проговорил наконец он, встал, обнял Какано за плечи и повел ее к дверям.
— Ложитесь теперь, дети, дай бог вам приятного сна! — И он закрыл за собой дверь.
Спать нам не хотелось.
— Спустимся во двор, Сосойя! — попросила Хатия.
…Я усадил Хатию под орехом, лег сам и положил голову ей на колени. Была теплая, тихая июньская ночь. Над нами простиралось усеянное звездами черное небо. Доносились убаюкивающее верещание сверчков, шум реки, кваканье лягушек, ленивый лай собак. Сейчас у нас точно такая же ночь, так же лают собаки, так же шумит река. Тетя так же лежит под деревом, смотрит на небо и думает о том же, о чем и я. Как было бы хорошо, если б люди могли видеть в небе, как в зеркале, друг друга. Я увидел бы тетю, свое село, весь мир, познакомился бы с несметным количеством людей, своих сверстников. И мир узнал бы меня. Мы увидели бы, кому на свете живется хорошо, а кому плохо, и первые помогли бы вторым… Люди увидели бы друг друга и поняли бы, что не такие уж мы плохие, как нам это иногда кажется, что нет у нас основания ссориться и враждовать меж собой, и не стало бы на земле войн и кровопролитий…
— О чем ты думаешь, Сосойя?
— Сам не пойму, Хатия…
— А все же?
— О небе.
— Что — о небе?
— Думаю, если бы небо было зеркалом…
— А зачем тебе, чтобы небо было зеркалом?
— Эх, это было бы здорово!..
— Сосойя, теплая ночь, правда? — спросила Хатия после минутного молчания.
— Да. Скажи, Хатия, с чего это ты наговорила с три короба вранья? Я был готов провалиться сквозь землю!
— Ничего я не наврала…
— Ну, знаешь!
— Все, что я сказала, было правдой. Ты просто забыл…
— Хатия, или ты рехнулась, или меня принимаешь за круглого дурака!.. Ты думаешь, Бабило поверил в твою сказку?
— А он поверил бы, если б я сказала, что его сыновья погибли?
— Нет!
— Почему?
— Да потому, что это неправда!
— А если бы сказала, что они живы?
— Это ведь тоже неправда?
— Сосойя, двух неправд не бывает. Сыновья Бабилы или живы, или погибли… В их гибель Бабило и Какано не верят, значит, они должны поверить, что они живы.
— Но ты…
— Что — я?
— Я не сказала, что эти ребята — их сыновья… Пусть они думают, что это так. Что в этом плохого?
— Да нет, плохого ничего…
— Тогда в чем же я виновата?
— Ни в чем, Хатия…
Пусть Бабило и Какано думают, что живы их дорогие мальчики, что в этом может быть плохого? Ничего. Это неправда? А если правда? Если это правда, тогда — хорошо? Хорошо! Вот в том-то и дело! Всякая правда хороша? Этого не может быть! Ну а всякая ложь? Плоха ли всякая ложь? Нет, конечно! Но ведь хорошая ложь лучше плохой правды? Лучше! В том-то и дело!..
— А сейчас о чем ты думаешь, Сосойя?
— А сейчас я думаю о том, как завтра тетя испечет большой-пребольшой мчади и как я наброшусь на него!
— Сосойя, какого цвета небо?
— Синее, Хатия.
— А какого цвета синий цвет?
— Синий?.. Ну… Синий — это цвет неба.
— А это красивый цвет?
— Очень красивый, Хатия!
— А что это значит — красивый? — не отставала Хатия.
— Красивый? — Я привстал и посмотрел в лицо Хатии. — Красивы большие синие глаза… Черные брови… Черные ресницы… — Я провел пальцами по глазам Хатии. — Красивы каштановые волосы… Маленький нос… Пухлые губы… Белые зубы… Красивы прозрачные уши, высокая шея… Вот ты, например, Хатия, красивая…
— Значит, я — синяя, цвета неба?
Я вздохнул.
— А ты какой, Сосойя?
— Я? Я — обезьяна!
— А какая она, обезьяна?
— Точно такая, как я!
Хатия погладила мое лицо.
— Какого цвета у тебя волосы?
— Черные.
— Глаза у тебя большие. И ресницы длинные. А глаза у тебя какого цвета?
— Карие.
— Нос — прямой, небольшой… И губы пухлые. А зубы?
— Зубы у всех белые, Хатия.
— Ты красивый, Сосойя?
— Хорошо, что ты не видишь меня!
— Я вижу тебя, Сосойя! Тебя и солнце. И больше ничего.
Я лег опять. Хатия склонилась ко мне, приложила ухо к груди. Наверно, она прислушивалась к биению моего сердца. А я наслаждался теплом ее рук и щеки и, как тогда, на берегу Супсы, чувствовал, как это тепло вливается в меня. Я слушал шум реки, верещание сверчков, лай собак и не видел ничего, кроме Хатии и усеянного звездами неба. Я знал, что Хатия видит только солнце и меня, и был уверен, что и небо, наверно, видит нас — Хатию и меня.
* * *Я проснулся с первыми лучами солнца. Быстро вскочил, оделся и подошел к постели Хатии. Подложив под щеку обе ладони, она мирно спала. Я стал легонько тормошить ее.
— Хатия!
— А? Это ты, Сосо? — Хатия присела на кровати.
— Да. Вставай, пора уходить.
— А какое сейчас время?
— Утро уже. Одевайся, я пойду оседлаю осла.
— Хорошо.
Я спустился во двор. Наш осел, помахивая хвостом, щипал траву. Я оседлал осла и поднялся в комнату. Хатия была уже одета.
— Пошли! — сказал я шепотом.
— Почему ты шепчешь, Сосойя?
— Они еще спят.
— Разве еще так рано?
— Да. Идем!
— Так и уйдем, не попрощавшись?
— Не надо их беспокоить. Пошли. — Я вывел Хатию на балкон.
— Неудобно, Сосойя!
— А будить чуть свет стариков удобно? Идем!
Мы спустились с балкона. Потом я вернулся в комнату, стащил во двор мешки с кукурузой, кое-как навьючил ими осла.
— Ну, тронулись! — Я взял Хатию за руку.
— Ах вы разбойники! Хотите улизнуть?
На балконе стоял заспанный, взлохмаченный дядя Бабило.
— Вы что же, хотите опозорить меня? Куда это вы не евши?! — погрозил он пальцем.
— Спасибо вам, дядя Бабило, но лучше нам отправиться пораньше, дорога все же длинная, вы уж не обижайтесь, пожалуйста! — попросил я.
— Да, пожалуй, твоя правда… — согласился Бабило.
— Ну, мы пошли, дядя Бабило! До свидания и большое вам обоим спасибо!
— Погоди, сынок, погоди!
Бабило вошел в комнату и почти тотчас же вернулся обратно. У меня потемнело в глазах: в руках он держал полушубок и сапоги. Бабило не спеша спустился по лестнице и подошел к нам. Я не мог вымолвить слова, язык одеревенел во рту. С трудом я сдерживал себя, чтобы не разреветься.
— Вот, сынок, твои сапоги! — Бабило протянул мне сапоги.
Я взял их и проглотил горькую слюну.
— А вот и полушубок!
— Передумали, дядя Бабило? — пролепетал я.
— Да, сынок, передумал… — Бабило положил руку мне на голову. — Не нужны мне ни полушубок, ни сапоги… А вот ружье я оставлю. Подарок Хатии оставлю обязательно!
— Что, дорого, дядя Бабило? — Я почувствовал, как у меня скривилась губа.
— Нет, сынок, не дорого… Просто я передумал.
Что мне оставалось делать? Я повернулся и стал снимать мешки.
— Что ты делаешь? — испугался Бабило.
— Как что? Вы ведь передумали?
— А зачем ты снимаешь мешки?
— Так надо же вернуть вам кукурузу…
— Убей меня бог! Да как ты мог подумать такое! При чем кукуруза? Я возвращаю тебе полушубок и сапоги, а кукурузу ты бери себе, на черта мне кукуруза? Смотри-ка, что он подумал! — Бабило потрепал меня за волосы.
