— Дядя Бабило…
— Что, сынок?
— Дядя Бабило… Я так… Я… Я не нищий! — выговорил я с трудом и покраснел до корней волос. Бабило быстро убрал руку с моей головы и отпрянул.
— Ты что сказал? Повтори, какие ты слова сейчас произнес? Ах ты, сукин сын! Как ты смел? Кто тебя научил так разговаривать со старшими? Нищий? Я же взял у вас ружье? Значит, я нищий? Принять от старшего пару зернышек кукурузы — это, по-твоему, нищенство? Нет, ты слышала, Хатия, что он тут сболтнул?
Я больше не мог сдержать себя и заревел, словно побитый мальчишка.
— Ну вот еще! — Бабило обнял меня. — Постыдился бы! Перестань сейчас же! Кукуруза! Подумаешь! Нужна она мне, как… Да у меня, если хочешь знать, амбар полон этой самой кукурузой, не знаю, куда ее девать!.. Хоть выбрасывай!.. А сапоги пригодятся тебе, да еще как! Бог даст, возвратятся мои мальчики, сыграем свадьбу, придешь к нам в этих сапогах! Смотрите не подведите меня! Ты и Хатия должны быть первыми на свадьбе!.. То-то!.. Ну а теперь… с богом!.. — Бабило нежно отстранил меня.
— Дядя Бабило! — крикнула Хатия и пошла к Бабило.
— Что, дочка? — Бабило шагнул навстречу Хатии.
Она руками нащупала лицо Бабило, поднялась на цыпочки и крепко поцеловала его в щеку.
Я повел Хатию к калитке, осел сам вышел из ворот и не спеша поплелся по дороге.
— Не забывайте меня, детки! Будете в наших краях, обязательно загляните к нам, подбодрите старушку! — крикнул на прощанье Бабило и закрыл ворота.
— До свидания, дядя Бабило-о-о!..
— До свидания, дети!
Пока мы не скрылись за поворотом, Бабило стоял у ворот и смотрел на нас.
…Я и Хатия шли молча. Село пробуждалось. Над крышами домов вились белые дымки. Со всех сторон слышались хлопанье крыльев и пронзительный крик петухов. Мычали коровы. Потягиваясь, лениво лаяли заспанные собаки. По дороге вместе с нами шагало утро…
Выйдя за околицу и поднявшись на пригорок, Хатия остановилась.
— Что? — спросил я.
Хатия не ответила. Она стояла не двигаясь, как изваяние, и смотрела на восток.
Из-за Суребских гор поднималось огромное оранжевое солнце.
Тропинка петляет, вьется между дворами, вливается в проселочную дорогу, которая тянется дальше, вниз, к берегам Супсы… Куда ты идешь, дорога? Куда ты ведешь нас? Я видел, как в сорок первом ты, живая, грозная, печальная, увела моих односельчан на войну… Многих ты увела тогда, дорога!.. Но… есть же предел твоему движению вниз? Есть же граница, откуда ты должна вернуться обратно? Так возврати мне моих людей, возврати соседей, друзей, возврати мне всех и все, что ты отняла у меня тогда, в грозном и печальном сорок первом… Я знаю, настанет день, когда ты возьмешь меня, дорога… Но я вернусь! Вернусь сам! Я не хочу, чтобы весть обо мне донесли в мой дом чужие уста!.. Я вернусь и скажу: «Это я, люди! Я вернулся к вам!» Я молю тебя, дорога: сделай так, чтобы каждый вернулся сам, пусть на костылях, вернулся бы и сказал: «Это я, люди! Я, муж Цуцы — Важико, я сын Лукайи — Кукури!..» Ты слышишь меня, дорога? Верни мне всех и все, что ты отняла у меня тогда, в грозном и печальном сорок первом! Пора уже, давно пора: настал сорок четвертый год!
* * *Вернувшись с войны, Захарий Кигурадзе успел уже жениться и даже произвести на свет мальчонку, которого в честь союзников назвал Рузвельтом… На селе участились пирушки, песни и танцы до утра, приглашения соседей, нескончаемые рассказы фронтовиков, прерываемые также нескончаемыми вопросами: «А моего парня ты не встречал?..»
Люди, покинувшие село в сорок первом году, возвращались по той же дороге. Возвращались увешенные орденами и медалями. Возвращались раненые, обескровленные, изуродованные, но несломленные, сильные духом, полные веры и надежд.
Они шли в истоптанных сапогах, выцветших гимнастерках по чужим, пыльным дорогам Европы, но возвращались домой по родной проселочной дороге, по которой ушли в тот далекий, жаркий июньский день… И эта дорога была похожа на урез заброшенной в большой водоворот сети, которую сейчас упорно и медленно вытягивала на берег окрепшая жизнь.
* * *Последний урок в тот день был тетин. Она крупными буквами вывела на доске тему контрольной работы: «Образ людоеда Гитлера в грузинской художественной литературе периода Великой Отечественной войны». Потом повернулась к классу и предупредила:
— Дети, сегодня вечером все придете в школу. Лектор из центра прочтет лекцию «Вопросы морали, этики и вежливости». Понятно?
— Прийти всем или только невежам? — спросил я.
— Всем!
Мы приступили к письму. За какие-то пятнадцать минут я заполнил две страницы тетради всеми ругательными цитатами из стихов и рассказов о Гитлере, какие только мне приходилось слышать или читать. Облаяв и охаяв фашистского главаря, я положил тетрадь перед тетей, взял за руку Хатию и вместе с ней вышел из класса.
Вечером в школьном дворе собралось все село. Со всех сторон доносились смех, шутки, споры. Вдруг толпа расступилась. В сопровождении нашего председателя Кишварди шел городской лектор, высокий, худой мужчина с желтым портфелем под мышкой. Поскольку количество желающих послушать лектора превысило вместимость самой большой классной комнаты, трибуну вынесли на балкон, а слушатели расположились во дворе, на принесенных длинных скамейках. Мы, дети, расселись тут же на травке.
Лектор раскрыл портфель, долго копался в нем, наконец извлек мятую тетрадь, положил ее перед собой и начал:
— Товарищи! История развития человеческого общества насчитывает пять типов общественных формаций. Каковы эти формации?
Мы, разумеется, проявили вежливость и промолчали.
— Первый тип, — продолжал лектор, — первобытный родовой строй. Второй — строй рабовладельческий. Третий — феодальный строй. Четвертый — капиталистический. И наконец, пятый…
— Социалистический! — подсказали лектору.
— Правильно! — обрадовался он. — В эпоху первобытного родового строя, в те незапамятные времена…
— Пропали мы! — шепнула мне Хатия. — Когда он доберется до наших дней?!
— Тише вы! — зашикали на нас.
— …человек, как вам известно, ходил голый…
— Совершенно голый? — усомнился кто-то.
Лектор смущенно улыбнулся.
— Прикрывался фиговым листом, — ответил задавшему вопрос сосед.
— Представьте себе, совершенно… В чем, так сказать, мать родила! — продолжал лектор.
— Дети Галактиона по сей день ходят в чем мать их родила! — сказал дядя Герасим.
Лектор выдержал небольшую паузу, затем вновь продолжал прерванную речь:
— Глубокие процессы интеллектуального совершенствования человека вкупе с географической средой обусловили появление одежды.
— Что-то не совсем понятно! — заявил Асало Гудавадзе.
— Что тут непонятного, темнота! Человеку стало холодно, и он надел одежды! — объяснил Беглар.
— А что, к примеру, появилось раньше — штаны или халат? — спросил Асало.
— По-моему, рубашка и подштанники!
— Почему, например?
— Потому что подштанники и рубашки надеваются под штанами и халатом! Не мог ведь человек поступить наоборот? Соображать надо!
— Это, конечно, так, но мало разве людей и сейчас ходит без подштанников?
— Нет у них чести, потому и ходят! — отрезал Беглар.
— Это еще вопрос, чего у них нет — чести или подштанников!
— Люди, дайте же человеку говорить! — прикрикнул Кирилл Джабуа на Беглара и Асало. — Неужто вы не понимаете: в военное время и при нехватке мчади такие лекции для нас крайне необходимы, иначе мы совсем отобьемся от рук!
— А вот, к примеру, я с утра до ночи крою матом Гитлера… Как это расценивается наукой: как невежество или как? — не отставал Асало от лектора.
— Ругаться громко вообще неприлично, тем более — в присутствии женщин! Прав я, женщины? — обратился Беглар к присутствующим женщинам.
— Чтоб тебе провалиться! — отмахнулась Машико.
— А можно ругаться про себя? — задал вопрос Макар.
— Да хватит вам, в конце концов! Стыдно!
— Непонятно: что стыдно, что невежливо?.. — развел руками Асало.
— Что вы не поняли, друзья? — забеспокоился лектор. — Произошла этическая и моральная революция… В рафинированном аспекте агностицизма…
— Дружок, можешь ли ты ясно сказать, что тебе от нас нужно? — прервал лектора Герасим.
Лектор так и обмер. Он извлек из внутреннего кармана огромный платок и умоляюще взглянул на Кишварди. Председатель поставил перед лектором стакан с водой и обратился к аудитории:
— Так нельзя, товарищи! Что вы к нему прицепились? Он ведь тоже человек!
Лектор отпил воды и, оправившись немного от смущения, начал:
— Товарищи, выражаясь простым языком…
