не получается. Зарплату матери отдали без всякой доверенности. Нет, нет, не волнуйся. Знает, что ты в надежных руках коллектива нашего треста, которым руководит Клыч Самедович Ахназаров. То-то! Все понял? Премия, корень, тресту горит. Произведи пока сам рекогносцировку, найми рабочих. Деньги и паспорт в заднем кармане не таскай — вырежут. Общий привет. Передаю трубку руководству…
— Спасибо, дядя Миша! До свидания, — и я теснее прижал к голове пылающий наушник.
Теперь на втором конце сам Клыч.
— Здравствуй, дорогой! Я хочу тебя обрадовать: товарищ Воловенко тобой доволен. Крупная тебе поддержка. А то мы, по правде, сомневались: справишься ли с таким ответственным заданием? Не забывай, где трудишься. В тресте Клыча Самедовича, а это очень высокая марка, очень высокая. Тут, кстати, из министерства сослуживец твоего отца звонил — Герой Социалистического Труда товарищ Штанько…
Внезапно наступила пауза, будто где-то что-то отключили. Шорох, стук. Нет, не отключили. На проводе опять Клыч.
— Здесь товарищ Чурилкин внес уточнение — не сослуживец, а даже начальник твоего отца. Интересовался, как ты там, как справляешься, как настроение, как успехи. Я дал самую лестную характеристику. Так что не подведи меня. Даю тебе лично первое самостоятельное поручение. Благополучие коллектива и государственный план в твоих руках… Михаил, — я слышу, как он обращается к Чурилкину, — что там за ископаемый стройматериал? Глина, — это уже для меня. — Глина необходима нашему сельскому хозяйству, как швейной фабрике материя. Так что смотри в оба: насчет инструмента и девушек. Как, кстати, там с урожаем у вас? Учти, зерновая проблема рядом с нашей, глиняной. До скорой встречи! Здесь еще…
— До свидания, Клыч Самедович! — в каком-то странном возбуждении выкрикнул я, стараясь перекрыть треск электрических зарядов. — С зерном дела обстоят нормально. Сейчас обрабатывают семенной фонд, засыпают его в хранилища. Площадка наша образцовая. Все замечания учту… Заверяю и обещаю… До свидания, Клыч Самедыч!
Фразы выскакивали из меня автоматически. Я вовсе не желал выговаривать эту жалкую рениксу, но почему-то выговаривал.
— Алло, корень, я не Клыч Самедович, — пресек мои скачущие мысли веселый и какой-то рабфаковский голос Чурилкина. — Помни, что ты геодезист, а не агроном. К областному управлению сельского хозяйства ты не имеешь ни малейшего отношения, а финансовый отчет тебе придется сдавать Абраму Исааковичу. Инструмент на твоем балансе. Он не одну тысячу потянет. Квитанции кругом-бегом бери и билеты не потеряй — не то проторгуешься. Не суетись, спокойней. Давай действуй. Общий привет.
В трубке крякнуло. Я был настолько опустошен телефонным общением с начальством, что долго не замечал ничего вокруг. Я чувствовал себя как в колбе, из которой до звона высосали воздух.
У крыльца правления нас ждала бричка. Председатель не обманул. На мешке с сеном монументально высился кучер. Теперь все покатит колесом, замелькает, Как погоня в чаплинских фильмах. В дверях мы встретили Цюрюпкина.
— Гнат доставит к станции, — ткнул он в окно на бричку. — Сразу, однако, адресуйте назад. Магарыча не требуется.
Мы медленно спустились со ступенек.
— Вот, Гнат, твои пассажиры — геологи, — представил нас Цюрюпкин. — Саврас Саврасыч везти согласный?
— Отчего ж, — и Гнат сошел на землю, потупив, как девушка, глаза, — согласный. Саврас Саврасыч завсегда согласный.
— Гнат передовой конюх. Мой личный шофер. Правление колхоза его уважает, — сказал Цюрюпкин.
Гнат солидно, с достоинством оглаживал морду Саврас Саврасыча, приземистого степняка, гривастого, с мощными бабками, густо поросшими мохнатой шерстью. Саврас Саврасыч мелко моргал и оттого казался плаксивым.
— Будьте здоровы, ребята! — Цюрюпкин с необъяснимой торопливостью потряс нам руки. — Честно: не обидел?
— Нет, что ты! Прощай, Матвей Григорьевич, загости в трест, — сказал Воловенко.
Когда бричка сворачивала в переулок, я обернулся и крикнул:
— Прощай, председатель!
И сердце у меня сжалось от невыразимой тоски, хоть дружбы у нас с ним не получилось.
Село по-прежнему пустынно. Ребят на улицах нет. Ворота у Мурановых распахнуты настежь. В углу двора, на козлах, Дежурин тесал доску, поминутно выдувая из рубанка заливистые масляного цвета кольца. Мы попрощались с Мурановым. Воловенко обхватил его за плечи, а я пожал сухую шершавую ладонь. Обмениваться словами нам тяжело и вроде бы ни к чему, но от какой-то внутренней неловкости, от какого-то несовершенства и несправедливости происходящего я все-таки выдавил из себя:
— Мы обязательно увидимся, Муранов. Загости к нам в трест, если случится.
Воловенко взглянул на меня, подтверждая кивком приглашение. Муранов в ответ усмехнулся одними синими покусанными губами. Там, на шоссе, у меня возникла уверенность, что нелепая смерть Петьки-Боцмана взорвет привычное течение жизни, изменит ход событий, что уж после его-то смерти все пойдет по-иному; но как по-иному, я себе представить не мог. Я тогда не понимал, что подобное испытываешь вообще при смерти любого человека при любых обстоятельствах. Смерть мгновенна, жизнь вечна. Но смерть не продолжение жизни, — и никогда ни один человек с душой не согласится ее рассматривать как часть бытия.
Саврас Саврасыч быстро домчал бричку до калитки Самураев. Я поспешил в сени, вытащил по очереди рейки, штативы, футляры, мешок с лентой и шпильками, тщательно разместил все на соломе в ногах, укрыл плащом, сверху дерюгой и вернулся на крыльцо.
— Эх, Тоня, Тоня, — услышал я голос Воловенко. — Патефон-то вы купите, но зачем вам вдвоем страдать?
Господи, я и запамятовал, что настоящее имя Самураихи — Тоня. Ее лицо в прохладной глубине горницы увиделось мне необыкновенно красивым. И имя у нее нежное, уютное, домашнее — Тоня. С взволнованным почему-то сердцем я протянул ей руку. Она ответила на пожатие скупо, почти по-мужски. Я побежал к бричке. Цусимка, пригнув морду и растопырив лапы, доброжелательно завиляла хвостом.
— Трогай, Гнат, — попросил я. — Обождем начальника на околице под дуплистым деревом, по дороге к кургану.
Не хотелось мешать Воловенко. Пусть спокойно попрощается.
Ну вот и знакомый проселок. Ухабистый, пыльный. Саврас Саврасыч остановился у дерева и степенно обмахнул свой круп хвостом.
Солнце маялось в вышине. Жгло, плавило, раскаляло степь. Но это все внешне, если судить по краскам. Как на картине. Силы в нем той, августовской, уже не чувствовалось. И степь другая, не в разгаре. И цвета в ней побольше, и дышится повольготнее, и шуму в ней меньше, и чудится, что сейчас ее окутает предосеннее, преддождевое спокойствие, не бабье — ласковое — лето, а упругая, немного жестоковатая тишина, свойственная первым сентябрьским дням. Издали я увидел Дежурина, который приближался к бричке широким, армейским шагом. Я несказанно обрадовался: может, Воловенко решил сегодня не уезжать? Если да — то побегу к Елене, если да — то побегу к Елене, клянусь! Но выпало — нет.
— Я тебя хотел
