Он стянул балахон, завязал концы рукавов и принялся грести рыбу. Вначале ногой всю подряд, потом: руками тушки покрупнее, потом стал постукивать рыбинами о стену — иней-то зачем? Воду возить?
Когда балахон наполнился с верхом, Федор потряс его, уплотняя добычу. Заметно взятое… А тварь зачем? — он ухмыльнулся и осмотрел сени. Вон ломик, пила, лопата. То, что надо.
— Охламон, иди сюда!
Тот не ответил, и тогда Федор выглянул за дверь. Охламон, съежившись, уперев перед собой стеклянный взгляд, сидел на «Буране». Отключился. Теперь палкой не поднимешь, только стаканом. Ух, помощничек, зараза, мать твою… — Федор выскочил на улицу, но опомнился. Не ругань сейчас нужна, а быстрое дело. Хозяин может вернуться и завтра, может через неделю, а может — сейчас.
— Слышь, Охламон, пропустим по капле, — Федор достал бутылку спирта, кружку, отломил от буханки кусок. — Счас мы тебя, пьянь вонючую, приведем в норму! — Он налил четверть кружки, подсыпал горсть снега. Напиток чуть пошипел, выскочили мелкие пузырьки. — Теперь не захолодит. А то отвечай потом. В прошлую зиму один новичок-вербованный продрог на охоте, глотнул чистого из промороженной бутылки, так врачи потом еле подлатали горло. Отправили домой. Не знал человек основ техники безопасности зимней тундровой выпивки, не знал, что от воды спирт теплеет. Святой напиток, если в меру.
— Держи, — Федор поднес кружку Охламону ко рту.
Теплый душный парок ударил в нос. Охламон дернулся, припал к кружке и медленно выцедил спирт. Стеклянный взгляд его помутнел, потух, он часто задышал и закрыл глаза. А когда открыл их снова, увидел и сверкающую, залитую солнцем розовую тундру, и дальние синие горы, и избу, перед которой стоял «Буран».
— Ху-ху-у, — густо выдохнул Охламон, понаблюдал, как Федор намешивает свою долю, дыхнул вместе с ним и сказал, глядя потеплевшими глазами: — Хорошо, Федюш, а?
— Хорошо-о, — согласился Федор. — А теперь работать.
— Айда! — подпрыгнул Охламон и зашагал за Федором в сени. — У-у, рыбы-то! Молодцы, колхознички, вкалывают. А намерзлись, поди.
— Мура, — сказал Федор. — Это ты месяц у лунки зубами прозвякаешь, да шиш поймаешь, а он за день такую гору надергает. Сноровка в любом деле — главное. Вот и давай шустро: ломик в руки, да ту дырку в двери расширь. Раза в два.
— Я мигом, — сказал Охламон.
— Мигом, но аккуратно, мелкой щепочкой. Вот такой, что тварь перед нами нагрызла. Делай.
Федор завязал мешок. Пуда четыре. Маловато. В рюкзак, разве, напихать? Некогда. Смываемся, пока хозяин не пожаловал.
— Готово, — сказал Охламон.
— Хорошо. Ломик на место. Бери балахон с той стороны, заходи на санки. Та-ак. Теперь, пока я тут увяжу, возьми на полке молоток с гвоздями, найди дощечку и дырку свою — ха! — забей.
— Это как же… — где-то в уголке сознания Охламона робким мышиным шорохом закопались мысли. — А-а-а… — он покивал. — Выходит, мы… Рыбу-то мы… выходит…
— Делимся! — оборвал Федор. — Он умеет, ему раз плюнуть. Ты не боись, он не дотумкает. А этой твари грехов своих не отмыть, пусть и наши тянет. Приятель у меня на Усть-Белой однажды примус, палатку-маршрутку, сапоги болотные на полный меховой комплект у пастухов выменял, а начальству докладную: истерзала росомаха. Хо-хо! Куда они денутся, списали. Глухомань тут, иди — проверь. Рады, что человек из маршрута вернулся целым. И эту добычу мы с тобой по троячку за килограмм водителям с «Уралов», что соляру в партию из райцентра возят, — с руками оторвут… А ты, между прочим, чего зарассуждал? Дело делай. А то…
— Я счас, счас, — заторопился Охламон. — Черт, что-ли, в голове закопал? Тут пузырь почти полный, а я — мысли складывать. Ду-убина…
Федор притянул мешок веревкой, нашел в избе химический карандаш и написал на клочке газеты: «Михалыч, заезжали в гости. Тут у тебя росомаха нашухарила, так мы дверь подлатали и погнали за ней. Приходи на чаек». Подписать? А зачем ему? Чай попить и так в любой балок примут.
Охламон уже заделал дырку.
— Молоток, — похвалил Федор. — Помчались, а то не догоним.
— И хрен с ней, — равнодушно сказал Охламон. Выпитый спирт сгорал, дотлевали в голове крохотные угольки, быстро излучая в пространство остатки сил и бодрости.
— Гуляла, говоришь? — весело вспомнил Федор. — А ты как ее попутал? Сам? — Он поерзал на сиденье, устраиваясь поудобнее.
— Не, приятель надоумил, Лева-Физик. Федюш, налей, а?
— Успеешь. Нам начальство велело народ успокоить. И приговор охотинспекции не мешает до конца довести. А главное, Охламоша, — заработок: шкурка в райцентре на нашу месячную зарплату потянет.
Охламон крепко зажмурил глаза, чтобы не так кололо голову, и вдруг увидел подворотню против замызганной продуктушки на Преображенке, за кабаком «Звездочка», бутылку в руках третьего, синее лицо Левы-Физика, услышал его лихорадочную скороговорку:
— …своими глазами, век бутылки не видать! На зеленом ЗИМе подъехал, в шляпе с пером… в шортах! Посадил твою с лялькой и шефу: «Во Внуково! В аэропорт!» Да ты не горюй, баб кругом — миллион. Вот я недавно из Воронежа, реактор налаживал. Они там построили, а не фурычит. Пришлось лететь. Теперь на восток двину. Хочешь со мной? В Новосибирск, в отделение Академии? Там умные нужны-ы, давно зовут. А твоя, между прочим, тоже в ту сторону подалась: из Внуково только на восток. Доберемся, машину получим: у меня документы на «роллс-ройс», штучная модель, сам Резерфорд вручил в благодарность за реактор. На машине мы ее легко найдем. Пятерка есть? Смотай, пока лавку не закрыли…
* * *
Песцовый капкан для росомахи мал. Челюсти его захлопнулись на когтях, прихватив только один палец. Гада прыгнула в сторону. Цепь выскочила из снежной канавки, звякнула и бросила пленницу на наст. Она заметалась в разные стороны, но метровая цепь снова и снова кидала ее на снег. Вспышки боли в лапе слились в одну высокую нетерпимую ноту. Песец с подругой, увидев прыжки и кувырки, услышав грозное звяканье металла, поняли, что соперница попала в когти самого могущественного и безжалостного врага жителей тундры — человека. Ошеломленные, они несколько минут наблюдали за ней, а потом в ужасе бросились бежать по ледяному полю за реку.
Поверженная в сотый раз, Гада не нашла сил подняться. Бока тяжело ходили, брюхо дергали резкие спазмы, вывернутая и натянутая цепью лапа неестественно торчала в сторону. Тогда, отдышавшись, пленница подтянулась к металлу и стала грызть его, с каждой секундой ожесточаясь все больше. Боль в лапе была порождением цепи, она терзала металл, и кровь капала на изрытый снег. Но могучие зубы и когти на этот раз оказались бессильны. Наконец Гада упала на бок, судорожно хватая горячим окровавленным языком снег. И тут снова возник монотонный гул. Тогда в сознании проснулся и зазвучал голос более древний, чем голос свободы. Он заставил встать и, несмотря на изнеможение, снова прыгать, вставать и прыгать.
Частые рывки в разные стороны расшатали кусок дощечки, забитой в наст, к которой была прикреплена цепь капкана. И в один из очередных прыжков дощечка выскочила из снега, пленница перевернулась через голову и полетела по склону к реке. На льду она стала, встряхнула шубу, бросила взгляд назад и побежала по мутной шершавой поверхности. Огрызок доски и звякающая цепь помчались следом — стальная человеческая лапа продолжала держать палец и когти, хотя не особенно мешала двигаться. Гада поняла, что эта лапа бежит рядом, чтобы подыскать момент и вновь остановить ее, поэтому держалась начеку и, отставив пойманную ногу, бежала боком, все время стараясь держаться подальше от ужасного преследователя. Надо бежать, не останавливаясь, ведь она самый выносливый житель тундры. И эта страшная спутница в конце концов выбьется из сил, отпустит ее и отстанет.
* * *
— Наша тварюга, наша! — сказал Федор, обследовав место, где стоял капкан. — А кровищи, у-у! Но с цепью не справишься, цепь и человека держит… За речку умотала, на трех лапах. Ладно, пусть потешится напоследок.
Охламон глянул кругом. Везде иззубренной стеной стояли горы, густо усыпанные красными, коричневыми и серыми группами кекуров. Непонятно было, откуда приходила и куда уходила река. Словно замыкалась у подножия гор в кольцо.
* * *
Гада бежала поперек долины, потом повернула вправо, вдоль гор. Тарахтящий звук приблизился, и Гада окончательно поняла, что он не случаен: человек преследует ее. Скоро на ослепительной поверхности снега обрисовалась красная гудящая точка. А впереди высокой стеной дорогу перегородил отрог горы. Гада бросилась вдоль его подножия. Красный Зверь повернул наискосок и стал приближаться очень быстро. Тогда она, скорчившись, запрыгала вверх, по крутому боку отрога. Единственное спасение — бежать, любая остановка смертельна, а она не может погибнуть сейчас, когда в мир идет весна и несет единый и могучий закон, на котором неколебимо стоит жизнь. Смысл его пронизывает все в этом мире, ему подчиняются мертвые на вид горы, снега и камни. Все существующее вокруг — его порождение. Она тоже пронизана его щедрыми и могучими лучами. Это он требует совершать невозможное и безжалостно гонит ее вперед, сделав сейчас смыслом ее существования несуразные, захлестнутые болью и изнеможением прыжки.
