Гада бежала поперек долины, потом повернула вправо, вдоль гор. Тарахтящий звук приблизился, и Гада окончательно поняла, что он не случаен: человек преследует ее. Скоро на ослепительной поверхности снега обрисовалась красная гудящая точка. А впереди высокой стеной дорогу перегородил отрог горы. Гада бросилась вдоль его подножия. Красный Зверь повернул наискосок и стал приближаться очень быстро. Тогда она, скорчившись, запрыгала вверх, по крутому боку отрога. Единственное спасение — бежать, любая остановка смертельна, а она не может погибнуть сейчас, когда в мир идет весна и несет единый и могучий закон, на котором неколебимо стоит жизнь. Смысл его пронизывает все в этом мире, ему подчиняются мертвые на вид горы, снега и камни. Все существующее вокруг — его порождение. Она тоже пронизана его щедрыми и могучими лучами. Это он требует совершать невозможное и безжалостно гонит ее вперед, сделав сейчас смыслом ее существования несуразные, захлестнутые болью и изнеможением прыжки.
* * *
— Уходит! — Федор прибавил газ. «Буран» взревел, махнул вверх по склону, но быстро забуксовал. Снежный пласт потек вниз, увлекая за собой машину.
— Спокойно, — одернул себя Федор. — Охламон, бери ружье — и следом! Если заляжет, шуганешь вниз. А тут я с мелкашкой. В горы она не пойдет с капканом: и так еле бежит. Вниз пойдет, ясно. На-ка для бодрости. — Федор плеснул спирту в кружку, сыпанул снегу. — Если чего — бей сам, в стволах картечь.
Подбирая языком размазанные по щетине капли спирта, Охламон полез вверх. На плотной снежной корке ноги скользили, ствол заброшенного за спину ружья пихал шапку на глаза, одной рукой пришлось хвататься за торчащие из снега прутики ивняка. Наконец увал стал закругляться. Охламон, тяжело дыша, выпрямился, дрожащими руками снял шапку и вытер обильный пот. Давненько так не мытарился! Сколько уж лет у солярной форсунки… Сидишь, подкручиваешь вентиль — и все дела. Смена за сменой, день за днем, ночь за ночью… А тут… Провались все на свете: и погоня, и зверюга эта. Вон как сердце-то…
Сердце бухало часто и мощно. Рывки его стали сжимать грудь. В животе повисла тупая тягучая боль. Из тайников мозга интуитивно, предупреждающе выползло — на пределе. Хорошо, хоть глоток Федор дал, иначе очень просто — копыта в сторону… Ох-хо… Где она тут? Ага, вот следы, идут поперек бугра. По ним надо. Правда, в горы, не полезла. Умоталась, видно. Не хуже меня. А что? Попробуй против движка да с железякой на лапе — поскачи по этим горкам… Смотри, кровь… Режет, небось, пружина. Стальная же. Да-а, беги не беги — амба. Передохнуть надо малость. Жмет-то как. Вроде раньше не бывало. Так всему свой срок, говорят. У-у-ух… — Охламон потерянно огляделся. Розово-синяя долина лежала внизу, а вокруг все так же дыбился каменный круг, и везде в немом молчании, словно разглядывая скорчившегося человека, судорожно хватающего воздух искореженным ртом, торчали кекуры. Теснота-а… Как в коробе…
Охламон бессильно опустился в снег, закрыл глаза и увидел себя лежащим в коробе магаданского аэропорта, на замызганных обрывках оленьих шкур. Над спиной тянулись трубы водяного отопления, от них исходило сухое тепло. Сбоку желтым глазом, словно разглядывая его, горела свеча, на газетном обрывке стояла бутылка. За ней, напротив, зеленело бутылочными бликами лицо Валька-Проходимца. В дощатые стенки короба, поскуливая, царапался ветер, где-то далеко среди труб орали коты, на крышке короба скрипели каблуки поздних прохожих.
— …Думаешь, Магадан — край земли? — сверкая глазами, шептал Валек-Проходимец. — Не-ет. На Севере, за Черским, еще два хребта есть, с вулканами. Кварц в осыпях высокотемпературный, жилы — у-у-у! Их еще Билибин предсказал, да уж тут ему не поверили. Нельзя человеку всю жизнь верить, говорят. А я верил, но не дошел малость: болота, зима ранняя, продукты кончились. А теперь и опыт есть, и напарник — пройде-е-ем!.. Два хребта там — синие-синие — и на каждом вулканы… Ды-мя-ят. Один — мне, второй — тебе. Имена на карте, а? Прииски с содержанием семь кэгэ — да! — в кубометре. А?! Да нас люди за такой подарок… И плевать нам на Клондайк! Мы этим дундукам покажем — распад личности! Да бутылка такие горизонты открывает — жуть! Плата только велика. Но мы платим честно. — Валек-Проходимец скосил дрожащий взгляд на свечу. — Не дрейфь. У меня кругом пилоты знакомые, вездеход ГТТ в тайге ждет — пройде-е-ем. И Мария твоя с девчонкой и пацаном никуда не денутся, за теми хребтами — море. Ледовитый океан! Теперь точно догонишь… Пацан-то? Да уж третий год. Не знал?! Дае-ешь! Вообще, мой тебе совет…
— …о-о-он! — долетел слабый обрывок крика. Охламон чуть приоткрыл веки. Солнечные лучи пронзили глаза. В сознании, разметав видение, бесшумно и ярко лопнул взрыв, в голове резанула боль. Охламон замычал и опустил ее, привыкая к потоку света. А когда глянул вперед, увидел на замкнутой равнине черный клубок. Он медленно катился к следующему увалу. Это же Гада. Уходит. Федька спятит, орать будет.
Охламон, скользя и спотыкаясь, пошел вниз. Откуда, сегодня это наваждение? Это проклятое прошлое, давно завязанное, казалось бы, крепким алкогольным узлом? Лезет, ле-езет в каждую щель, чуть стоит недопить… Ух ты ж!..
Охламон поскользнулся и, растопырившись, полетел по откосу, вздымая блескучее облако осевшего на наст утреннего инея. Потрясение от кувырков растворило боль в животе и разрезало путы, сжимавшие грудь.
— С приездом! — крикнул Федор. — Что, уснул на пару с Гадой?
— С-согнал, сог-нал! — захлебываясь, выдохнул Охламон и полез на сиденье. — Дальше по долине шкандыбает.
«Буран» обогнул отрог, и тут из кустов на берегу реки выскочили ошалевшие от страшных событий песцы. Они затравленно пометались в разные стороны и рванули наискосок, через долину.
— Аг-га! — заревел Федор. — Воротники! Ружье готовь!
Песцы добежали до следа Гады и словно споткнулись. Запах металлической цепи наглухо перегородил дорогу, окатил новой волной ужаса. Они помчались вначале вдоль следа росомахи, потом снова к реке. Но Федор уже срезал дугу.
Красный Зверь ревел все ближе. Песец, бежавший сзади, видел, как тяжело его подруге, как она начала сбавлять скорость. Тогда он остановился и закричал:
— Кау! Ка-ау!
Подруга глянула на него через плечо, замерла на миг, но потом, подчиняясь великому закону весны, понеслась к спасительным береговым обрывам. Песец проводил ее взглядом и, опустив голову к самому снегу, неторопливо затрусил в противоположную сторону. Он уже не оборачивался и не смотрел на приближавшегося Красного Зверя, только ниже опускал голову и сильнее поджимал хвост, а дальше стал подгибать лапы. Ему было очень страшно, но он продолжал бежать в сторону от следа подруги, не прибавляя скорость.
— Вот сучок, отвлекает! Обоих не взять! Дай ружье!
У Охламона снова защемило в груди, и тонкий молоточек затюкал в голове быстро-быстро, словно торопился починить что-то, склепать обрывки давно рассыпавшихся ощущений. Песец совсем припал к снегу, почти полз, а хвост его заелозил в стороны, подметая наст. Так ведут себя собаки, когда вымаливают прощение у человека за непослушание.
«Пусть живет, — подумал Охламон. — Просит же…»
И он тронул налитую силой, напряженную спину Федора, громко и хрипло прошептал;
— Может, не надо… А, Федь?
— Заткнись! Две сотенных! Давай!
Охламон через плечо сунул ему «тулку».
«Буран» лихо, даже как-то весело догнал сбавившего ход зверя. Когда до него осталось метров двадцать, Федор выключил двигатель: вплотную картечью нельзя, изорвет шкуру на куски.
Тишина прозрачным колпаком резко прикрыла центр долины, очертив неумолимый круг. Зверь все понял и замер, словно ткнулся в только ему видимую преграду. Федор вскинул ружье. Зверь поднял голову, выпрямился и распушил хвост. В этой позе он замер до самого выстрела, так и не глянув на преследователей.
Когда Федор подошел, зверь еще дергался. Подняв ногу, Федор выждал момент и с хрустом придавил его.
* * *
Гада запомнила, как смолк ужасный рев, стоило ей забраться на первый увал. И когда дорогу перегородил следующий, она не задумываясь полезла вверх. Но если первый был покрыт плотной коркой наста, из которой торчали желтые пучки травы да редкие прутики ивняка, то по гребню второго с гор широким языком натек гранитный развал. Зимние ветры начисто обдули его и забили снегом только глубокие щели. Росомаха забрякала металлом по покрытым пятнами лишайника камням, деревянная планка скользнула под стык двух граней, и цепь снова безжалостно бросила ее набок у самого края спуска, там, где долина густо заросла ольховником.
* * *
— Теперь не торопись, — распорядился Федор. — Пусть заляжет наверху, тогда я успею обскакать вокруг. Приходилось тут промышлять, за бугром сплошной кустарник, если в него уйдет — конец охоте. А у меня три заказа на такую шкуру. Так что помедленней и гляди в оба. Подай мелкашку из саней.
