вырастет и будет парубковать, пусть для невесты насобирает. Не пропадет в земле, своего дождется.
Дед Гордей отправился в хату и скоро вернулся с калитой — пузатой кожаной сумкой.
— Бери, человече добрый!
— Такое богатство?! — вскрикнул тот, вынув из калиты целую пригоршню древних монет. — За что же мне такое сокровище?
— Может, что-нибудь купишь на эти деньги, — мне не продают. А ты, видать, грамотный и знаешь, где этим деньгам дают ход. Бери, нам не жалко. Тут земля такая родючая, что уродит и деньги, и всякую всячину.
— Ой, родит, ой, родит, — пропела баба Килина, идя к хате. — И петрушку с укропом, и тыквы, и деньги, и черепки.
Гость, сияя лунной улыбкой на круглом лице, смотрел себе под ноги, словно сквозь толщу земли видел все то, что таили ее недра. Может, там, во мраке земли, он и Гнедка сейчас видел, потому что такой у него взгляд, острый как нож! И почему-то тебе захотелось, чтобы гость не рассмотрел в пещере-чернере гнедого коня, конечно же пусть не рассмотрит, там есть где спрятаться. Вишь, все забирает, так он и на Гнедка посягнет…
— Какая земля! — прошептал черный человек. — Мы ее всю прочитаем.
— Читай, ты грамотный, — согласился дед Гордей. — Этой книжки хватит не только на твой век, читай, человече добрый. Только вот нашу Княжью гору читать — и не перечитать, читай, читай…
О, уже и запыхался, уже и воды просишь, а еще ж и ног не набил, а вот как бы побил ноги с бабушкино, тогда и вправду устал! Еще мал, научишься когда-то подкрепляться всем, что увидишь глазом: будь то бузина, будь то волчье лыко, все живое имеет силу и готово поделиться своей силой с человеком. А для меня все товарищи и помощники: пусть лапчатка и зверобой, пусть окопник и собачья крапива. Да, и крапивы не нужно бояться, и этому лопуху я кланяюсь, дитятко, и ты не пренебрегай — поклонись. У меня всякого цвета и кореньев, ягод и листьев, стеблей и коры есть на всякую пору года и на всякую болезнь. Вон за тем любистком белеет камень, пошелушился и мохом порос, а там и другой камень белеет, видишь? Ого, сколько тут среди травы лобастых камней рассыпано, светятся разбитыми черепами, и так они испокон веку светятся, вражьи головы, да, вражьи головы. Это ж тут когда-то в старину чужое войско дочиста перебито, головы отрублены, а земля наша не приняла в свое лоно кости пришельцев, вот они и окаменели, вот дожди белят-выбеливают их мертвые головы, а снега секут по их лбам, а ветры хлещут, а вороны кто знает когда повыклевывали очи, нет очей. Не бойся, дитятко, эти головы не страшные, это такая память Княжьей горы. А вот тут тоже память, где стена каменная, видишь? А это наши воины полегли, только, видишь, земля их приняла, они этой каменной стеной стали, стена глубоко в гору вросла и высоко в небо поднялась, там вверху на ней тоже цветы цветут и деревья зеленеют. Приглядись к этой стене, дитятко, вот тут приглядись и тут приглядись, видишь, родники бьют? Живые родники, это души их родниками льются, водой запашной и целительной. Устал, говоришь, ослаб, так не поленись наклониться и напейся, как рукой снимет твою усталость и жажду. Пей, дитятко, пей, сто лет будешь жить, ведь напился из груди земли на Княжьей горе, это тебя Княжья гора словно грудным молоком напоила, теперь тебе ничто не страшно, никто не осилит. Запомни эту каменную стену и дорогу запоминай, без бабы Килины когда-нибудь наведаешься к родникам, что белой кровью стекают, они и зимой бьют, не замерзают, души этих источников и в морозы не леденеют. Какая птица напьется тут, какой зверь причастится — и уже не занимать им силы, да, наверное, нет тут и самого крохотного создания, которое б не утешилось у источников.
Голоса плещут, словно ковыльный шелк на ветру.
— Ага, водолазы достали с Днепра, где ж это видано, чтобы такую рыбу да поймать без водолазов!
— Пристроили к этой рыбе железные цепи…
— Потому что на капроновую жилку не вытащили бы, лопнула бы капроновая жилка!
— Поймали в реке напротив Княжьей горы, Днепр берег еще с войны, еще с тех боев за Княжью гору… Там водоворот, там омут не засыпает, а в том омуте ой-ей какие могут быть страшные и чудные уловы… Не только лодка казацкая, а глядишь, и варяжская, а то и скифская завязла в иле…
Через село медленно движется военная машина-тягач, в кабине сидят сосредоточенные солдаты в зеленых, как молодая трава, гимнастерках, на твердых скулах у них зернистый пот — или это капли днепровской воды набухли, а за машиной-тягачом на морозно-блестящих тросах, будто на железных жилках, ползет тупоносое, выловленное из речной глубины грозное диво, ползет на плоских гусеницах, погромыхивая, и жерло пушки хищно глядит в золотисто-густую синеву дня.
Танк, — в грязи, в иле, обвитый какими-то узловатыми корнями, облепленный ракушками, испятнанный пиявками — на сверкающих железных жилках тяжело плывет сельской дорогой, оставляя рваные ступеньки следов в серой пыли, танк погромыхивает траками, жерло пушки угрюмо всверливается в солнечный сиреневый воздух, жерло перевито несколькими расцветшими водяными лилиями, наверно, кто-то перевязал еще на Днепре, когда танк вытаскивали из воды, и теперь лилии цветут на шершавой ржавой броне, поглядывают открытыми и улыбающимися очами своими.
Танк плывет сельской дорогой в живом людском венке.
— Дедуля, а где танкисты?
Дед сияет седым облаком волос, и он такой высокий, вровень с танком, который, кажется, вот-вот положит ему на плечо свое вытянутое вверх жерло.
— Танкисты? — спрашивает немного погодя, а перед собой смотрит так, будто все доподлинно знает про тех танкистов, только отвечать не торопится.
— Их побило, да? — спрашиваешь, поглядывая со страхом на открытый люк танка.
Интересно и страшно услышать ответ деда-всеведа.
— Танкисты? — снова переспрашивает, вздыхая, и его ладонь на твоей голове — словно теплая вода. — А почему их должно было побить?
— А танк затонул?.. А война!..
— Так нет же их в танке, видишь? Значит, спаслись хлопцы. Живут хлопцы, как вот мы с тобою. На тракторах работают, на машинах… Мало ли где, мало ли что…
