Он даже не пошевелился.
— Здравствуйте, — сказал я снова, уверенный, что меня не услышали.
— Чего тебе надо, мальчик с пальчик? Чего ты тут разздравствовался?
— Мне сказали, что вам нужны подростки.
— Конечно! — закричал он. — Мне нужен миллион мальчиков. И еще один миллион!
— Я хочу поступить на работу, — сказал я.
— Лучшей новости ты мне не мог принести?
— Так у вас нет работы?
Он внимательно посмотрел на меня.
— Тебя прими, ты тут же побежишь жаловаться в профсоюз.
— Зачем же мне жаловаться?
— А это я уже тебя должен спросить.
Я пожал плечами.
— Вот видишь, ты пожимаешь плечами, а потом я буду пожимать плечами. Тебе сколько лет?
— Скоро пятнадцать.
— Когда это скоро? Через три года?
— Это у меня такой маленький рост.
— Тогда подрасти, потом придешь. Я не хочу, чтобы на меня собак вешали.
— Я не буду вешать.
— Ну, приходи в следующий раз, я подумаю.
— А, так вы все-таки принимаете без биржи труда? — сказал вдруг непонятно откуда появившийся Аскольд.
Человечек уставился на него.
— Ваша фамилия Сыч? — спросил Аскольд.
— Смотри — угадал, — сказал человечек.
— А вы что-нибудь слышали про охрану труда? — спросил Аскольд.
— Я только и слышу про охрану труда, — отвечал человечек.
— Объект эксплуатации вам ясен? — спросил Аскольд.
— Чего ты мне морочишь голову, какой объект?
— Подростки, ясно? — сказал Аскольд.
— Господи, какие подростки? — отвечал Сыч. — Они уже, как пожарники, ухаживают за барышнями.
— Так объект эксплуатации вам ясен? — снова строго спросил Аскольд.
— Слушай, у меня уже от тебя кружится голова. Скажи скорее, чего ты хочешь?
— Первое условие, — сказал Аскольд, — прием рабочей силы через биржу труда.
Сыч наклонил голову.
— Второе условие — вентиляция.
— Какая вентиляция? — закричал Сыч. — Что у меня, зимний сад?
— Третье условие, — не слушая его, говорил Аскольд, — по вредности производства — спецмолоко.
— А спецмармелад не надо? — сказал Сыч.
— Четвертое условие — гарантированный отпуск.
— В Ливадию? — спросил Сыч.
— Пикируем ваше заведение, — оборвал переговоры Аскольд.
И мы рассыпались цепью.
Подъехала подвода с большими круглыми корзинами. И от корзин, и от возницы, и даже от коня пахло мылом.
— Поворачивай! — сказал Аскольд, выходя на дорогу.
— Куда это мне поворачивать? Смотри какой фараон! — сказал возница, подымаясь во весь рост с кнутом в руке.
— К чертовой матери, вот куда поворачивай! — сказал Аскольд.
— А ну, граждане, будьте свидетелями! — плачуще закричал возница и хлестнул коня, пустив его на Аскольда. Но тот уцепился за поводья и повис на них. Конь захрапел и застучал копытами о булыжник.
— А ну вас всех к бису! — устало сказал возница. — Вечная канитель. Хозяин, а хозяин! — закричал он. — Сыч, туды твою растуды, трам-тара-рам!
Появился Сыч.
— Ну зачем, Трофим, ты волнуешься?
— Я не волнуюсь, я кричу, — отвечал Трофим.
— А зачем ты кричишь?
— Да что вы, не видите, всякая шушера баррикады ставит.
— Это им вентиляция нужна. Тебе не нужна вентиляция, Трофим, свежий воздух?
— А мне что, я приехал и уехал, — сердито сказал Трофим.
— Мы через их голову, — сказал Сыч.
— Не выйдет, хозяин, — устало сказал Трофим.
— Очень хорошо выйдет. Экстра!
— Вы там пацанят душите, а я помогай, — неожиданно сказал Трофим.
— И ты к этим ангелам? — спросил Сыч.
— Куда все, туда и я, — сказал возница.
Теперь, казалось, не только Трофим, но и конь осуждающе смотрит на Сыча: «Эх, Сыч, туды твою растуды, трам-тара-рам, говорили тебе, плохо это кончится».
Дни шли за днями. Я все жил у дяди Эмиля и все искал работу. С каждым днем все более косо поглядывал на меня дядя Эмиль, но ничего не говорил, только иногда спросит:
— Ищешь?
Я отвечал:
— Ищу.
— Ну, ищи, ищи.
Я выходил каждое утро в город. Вдоль грязных, измаранных, истертых кожухами, ватниками, некогда покрытых масляной краской стен биржи труда сидели прямо на полу в серых зипунах дымившие махоркой грабари и говорили о зяби, навозе, и пахло сырой землей, колодцами, погребами. А в окна были видны стоящие под дождем грабарки с серыми мужичьими лошадками, ждавшими своих хозяев.
И я был грабарем, хозяином этих лошадок. Руки мои тоже пахли сырой землей, и травой, и заступом.
Я любил рабочий люд, я любил толкаться на бирже.
У входа всегда стояли дровосеки с топорами за веревочным поясом, с обернутыми в тряпки пилами, засыпанные древесной пылью случайного заработка. И от них вкусно пахло березовыми поленницами.
И я был дровосек, я размахивал топором, я пилил визжащей пилой.
Особым кружком, не смешиваясь ни с кем, стояли маляры с разноцветными кистями и ведерками для красок, в забрызганных радугой, загрубелых, шуршащих от засохших красок блузах; они крутили цигарки тоже разноцветными, светящимися от красок пальцами и дымили, беседуя о чем-то своем, малярном, никому, кроме них, не доступном. И я был маляром, я был в радужной блузе, я понимал колер и купорос.
Если не надо было отмечаться на бирже труда, я бродил по улицам, по длинным, голубым, утренним улицам, когда так гулко и звонко по клинкеру отдаются шаги.
Я люблю этот ранний час, когда привозят к киоскам газеты; ломовик даже не останавливается, а сбрасывает пачки на ходу. Газета свежая, еще, кажется, росистая, клейкая, весело пахнет краской и новостями.
И я с жадностью читаю все объявления и извещения.
Сапожной «Красный коробейник» нужны сапожники. Столовой «Красный инвалид» нужен шеф-повар. Нужны агенты по хлебо-мясозаготовкам. Продавцы в мучные лабазы. Специалист в чернильную мастерскую.
И еще я очень люблю объявления о рабфаках, и техникумах, и вузах, и академиях.
Хотя ясно сказано — стаж не менее трех лет, и окончательный выбор кандидатов производит ОСПС, который далек, великолепен и недосягаем для меня, как Римский сенат, — я читаю, я все равно жадно читаю все объявления.
«От испытаний освобождаются только окончившие рабфак соответствующей вертикали». И я воображаю себя на вертикали, я на этой чудной соответствующей вертикали.
Я тут же решил всего добиться, один, самостоятельно, всего достичь сразу, в один присест. Я пошел в городскую читальню и набрал книг по высшей математике. Сам подготовлюсь, да, сам, немедленно, в тот же день.
Но только я увидел страницы, одни формулы сверху донизу, на сотнях страниц без перерыва, как с тоской понял, что ничего не получится, что никогда-никогда не пойму этого. Даже книга «Занимательная геометрия на вольном воздухе и дома» и та была мне чужда.
Тогда я набрал кучу радиожурналов и стал разбирать радиосхемы — регенеративные, суперрегенеративные, но контуры не оживали, ни разу цепь не замыкалась, не звучала волшебным звуком, и скоро я понял, что не выйдет из меня и радиолюбителя.
Я думал перехитрить, я думал понять это, как дождь, как ветер, как снег, как реку, как водоросли, но это было что-то другое, сотворенное человеком и одним чувством не понимаемое.
Я любил рыться в каталогах. Сколько на свете книг!
Я выбирал разные книги: «Сколько лет Земле?», «Зубочистка крокодила», «Из маленького переплетчика в великие ученые» (Михаил Фарадей). Я не замечал, как проходил день.
— Мальчик, читальня уже закрывается, приходи завтра.
А завтра я читал: «Тайны леса», «Гром, молния и электричество» и «Отчего мы умираем?».
А потом я читал книги по истории. Я отдавал предпочтение восстаниям, бунтам, революциям. Я читал о Спартаке, о Стеньке Разине и Пугачеве, о войне Северных штатов с Южными, о Кромвеле и Робеспьере. Меня потряс рассказ о братьях Гракхах, о Кае Гракхе, голова которого была отрублена и доставлена консулу, и он выдал за нее столько золота, сколько она весила, а негодяй, принесший голову, заранее влил в нее свинец, чтобы утяжелить.
Я зачитываюсь до головокружения. А потом я выхожу на улицу, на солнечную улицу, и меня удивляет легкость, прелесть жизни после труда. Я подымаюсь вверх по Владимирской, а потом я спускаюсь к фуникулеру и в удивительном, повисшем в воздухе вагончике — вниз, на Подол, на Контрактовую ярмарку, где карусель и где кривые зеркала, гадалки, силомеры.
И там тот человек, весь в черном, который вырезает из черной бумаги силуэты.
Мимолетный взгляд, несколько легких, крылатых взлетов длинных изящных ножниц — и готово! Силуэт наклеен на белую бумагу. Клиент вглядывается — он тут, живой, весь, со своим кривым носом, оттопыренными ушами, голым, лысым черепом.
