Я проснулся от яркого солнца, и свиста птиц, и дальнего, на Днепре, пароходного гудка.
7. Гарри Пиль и Бестер Китон
Кипит, звенит Днепр у Киева. Ходят по нему, глубоко оседая в воде, по-медвежьи переваливаясь, тяжелые, груженные камнем и песком баржи. Буксиры тянут длинные плоты, отливающие радугой в лучах восходящего солнца. Наперерез несутся моторные лодки, и волны бьют об осоку, где кишмя кишат рыбачьи лодки. Белыми лебедями проплывают яхты — вдали, у зеленых берегов.
— Пацан, хочешь полтинник заработать? — спросил франт в лакированном картузе.
Чемодан был тяжелый, будто в нем камни или гири.
— Ух, дядя! — сказал я.
— Ты что, взялся ухать или тащить?
Я волоком перетащил чемодан на пристань и аккуратно поставил у края, возле самой воды.
— Порядок, пацан, можешь идти, — сказал франт.
— А полтинник? Вы же сказали, что дадите полтинник.
— Кто, я сказал?
— А кто же?
— Я только спросил, хочешь ли ты заработать полтинник.
Он вытащил из кармана кожаный портсигар, спокойно взял оттуда тоненькую папироску и стал раскручивать ее в розовых пальцах.
— Я сказал, что дам полтинник, ты сказал, что дашь полтинник, он сказал, что даст полтинник, мы все сказали, что дадим полтинник. Ну и что из этого? — Он пускал кольца дыма — кольцо за кольцом.
Обман потряс меня.
— Но вы ведь сами сказали!
— От тебя можно сойти с ума.
— Вы сказали, что дадите полтинник!
— Еще раз скажешь, будешь в воде.
— Вы сказали, что дадите полтинник!
Он размахнулся, но в это время я ногой толкнул чемодан, и тот полетел в воду, а за ним чуть не полетел его хозяин, так как пытался схватить чемодан на лету.
— Мильтон! — закричал франт.
Но я был уже далеко, на верху лестницы.
— Держите его, держите, и я его тут же убью! — кричал он.
Крик его немного успокоил меня.
— Нотный парень! — сказал кто-то рядом.
Передо мной стоял, помахивая тросточкой, человечишка в канотье, с холодно напудренным лицом, с «бабочкой» на шее, точь-в-точь соскочивший с экрана Бестер Китон. И я улыбнулся.
— Ты чего хихикаешь?
— Да так, ничего, — сказал я.
Бестер Китон вынул из жилетного кармана серебряный полтинник и подкинул ловко, так, что полтинник, сверкая, завертелся в воздухе волчком, а потом равнодушно поймал и зажал его в кулаке.
— Хочешь?
— Ну?
— За мной!
— Это куда?
— А тебе все сразу и скажи.
Он пошел вперед, осторожно ставя вывороченные ноги. Я не мог сдержаться и засмеялся. Он полуобернулся на тросточке, как на оси, и округлил глаза.
— Опять за свое?
— Это я нечаянно.
Он снова пошел, подтанцовывая, будто его на каждом шагу дергали за ниточку. Бывает же такое на свете.
— Далеко идти? — спросил я.
— Не устанешь, — сказал он.
Мы пошли по улице вверх, а потом свернули в переулочек, в один из тех похожих на щели переулочков, где хибарки подслеповато и подозрительно смотрят на вас. А дальше уже и хибарок не было. Какие-то норы в склоне горы, на веревках висело белье, женщины купали в корытах детей; и женщины и дети глядели на нас, пока мы проходили.
Мы подымались все выше и выше, теперь уже не было и нор, а встречались одни большие камни. Я почувствовал что-то недоброе.
— Мне это не нравится, — сказал я.
— А кто тебя спрашивает, нравится тебе или не нравится.
Вокруг были одни валуны.
Мы стояли на горе, откуда видны были крыши города, и среди валунов был вход в пещеру. В пещере дымил костер, сверху капала вода и испарялась на угольях.
В тумане сидели черные, задымленные пацанята, и кто грыз кость, кто щелкал семечки, а кто камнем разбивал грецкие орехи.
В углу на соломе лежал верзила. И это был человек-картина. На широкой груди его в лиловых джунглях на лиане раскачивалась длиннохвостая мышь с человеческим лицом. Пацаны глазели и спрашивали:
— А это что за птица?
— Шимпанзе, — объяснял верзила.
— А зачем такое? — спрашивали пацаны.
Кроме шимпанзе толстый, удивительно живой удав-змея обвивал несколько раз его толстую руку и наконец спускался вниз к ладони, раскрывая пасть, очевидно готовый укусить каждого, кто поздоровается с ним за руку.
Пацаны разглядывали и змею:
— Уй-уй!
Я уже понимал, что попал куда не надо, но не хотел показаться трусом и продолжал стоять и оглядываться.
— Ты чего высматриваешь? — спросил Бестер Китон.
— Ничего я не высматриваю.
— А чего зыркаешь?
— Я не зыркаю.
— Да он, может, легавый, — сказал вдруг тонкий голосок.
В пещере было сыро и холодно. Костер догорал и наконец потух. Снаружи доносились глухо гудки паровозов и шум города, будто с того света. И так скучно, так невыносимо показалось мне в этой компании, среди этих бесстыжих, хвастливых, продувных рож. Я осторожно двинулся к выходу.
— Ты что задумал? — спросил Бестер Китон, ковыряя спичкой в зубах.
— А что случилось?
— А вот что случилось: тут не двигаются без разрешения. — Он кинул сломанную спичку и вынул из коробки новую.
— Да вы что, не видите, он легавый? — снова произнес тонкий голосок.
Поднялся гвалт. На пороге пещеры появилась тень.
— Кто скажет слово, тому секир-башка!
Если тот, в канотье, был похож на Бестера Китона, то пришелец, жгучий брюнет с полубаками, походил скорее на Гарри Пиля.
— Ну что, отнес? — спросил Гарри Пиль худенького мальчика, тихо сидевшего в углу.
— Приставучий какой, — буркнул мальчик.
— Тебя о чем спрашивают — отнес?
— Вот прилипало, — сказал мальчик.
— Еще раз вякнешь, юшкой умоешься.
— Прилипает как банный лист, — заскулил мальчик.
— Снова тявкаешь? — удивился Гарри Пиль.
— А что, молчок? Да, молчок? — закричал мальчик.
— Макаронная работа! — сказал Гарри Пиль и вдруг ударил его кулаком по голове. Мальчик, как мешок, опустился на землю. — А это еще что за скелет? — спросил Гарри Пиль, глядя на меня.
— Я его привел, — сказал Бестер Китон.
— Скинь чепчик! — сказал Гарри Пиль.
Я не знал, чего он хочет. Тогда он осторожно, двумя пальцами взялся за пуговку и снял с меня кепочку.
— Артист! — Он вынул папиросы «Сафо». — Куришь?
Хотелось сказать: нет. Но я протянул руку за папироской и сказал:
— Случается.
Он вынул толстую, в виде бочки, зажигалку, нажал на донышко, она вспыхнула, как бы облитая бензином.
Вокруг молча пыхтели папиросками, и в темноте только ярко разгорались огоньки. Все молчали. И я молчал, ожидая, что будет дальше, испытывая приобщение к чему-то тайному, отчаянному.
Я пыхтел папироской, затягиваясь дымом, чтобы так же, как они, выпускать дым одновременно изо рта, и носа, и ушей. Но меня мутило. Все дальнейшее было похоже на обложку журнала «Радиослушатель» — в глазах быстро кружились желтые, зеленые и оранжевые круги.
Гарри Пиль прищуренно взглянул на меня.
— «Бублики Шараф-заде» знаешь?
— Знаю, — сквозь туман сказал я.
— А «Кухмистерскую Лапидуса»?
Я кивнул головой.
— «Кондитерскую Семадени»?
Я опять кивнул.
— Все знает, — впервые за все время ухмыльнулся Бестер Китон.
— Справочник «Весь Киев и его окрестности», — сказал Гарри Пиль.
Он вытащил из-за пазухи и повертел перед носом замасленным конвертом с адресом «Бублики Шараф-заде».
— Вечером, — сказал Гарри Пиль, — сунешь письмо в щель под дверью, позвонишь и спрячешься и следи, пока не выйдут и не возьмут письма. Убежишь раньше — ноги оторву, а потеряешь — голову оторву.
Он вручил мне письмо. На конверте точками изображен был силуэт револьвера, а под ним череп и кости крест-накрест.
Я сразу протрезвел.
— А что это за письмо?
— Амурное, — подмигнул Бестер Китон.
— А зачем череп и кости?
— Слушай, есть еще вопросы? — сказал Гарри Пиль.
— Нет, вопросов нет, — сказал я.
— Ну, так делай вольт. Двигай! Одна нога здесь, другая там.
Письмо имело очень подозрительный вид. Я никогда не занимался такими делами, мне и не снились такие дела.
— Нет, я не понесу, — сказал я.
— Ты что, дефективный?
— Нет, не дефективный, только такие письма не ношу.
— А какие ты носишь?
— Никакие я письма не ношу.
— Ты кого мне привел? — накинулся Гарри Пиль на Бестера Китона.
Бестер Китон отскочил в сторону, но тот его поймал.
— Ты, кокаинист!
Он тряхнул Бестера Китона с такой силой, что с того посыпалась пудра, потом подошел ко мне и задышал самогоном, и впервые так близко увидел я нечеловеческие глаза.
— Ты как думаешь, что я могу с тобой сделать?
