— Маруся, ты... иди приляг. Ты с работы, устала... Иди. А я быстро домою — и к тебе...
— Ладно, — улыбнулась Маша, покоренная его радостью. — Иду!
Она сбегала в комнату, натянула цирковое черное трико, надела Измаилову рубашку и вернулась ему помогать. Он было запротестовал, но и рад был одновременно.
Близилась полночь. В коридоре тихо, горит одна лампочка. У окон, в укромных закоулках, пары влюбленных. Стоят. Шепчутся. Молчат...
Маша в нерешительности остановилась перед одной парой. Измаил поспешил ей на помощь. Ничего не говоря, он взял парня за плечи и ласково переставил шага на три в сторону. Девушка машинально передвинулась тоже.
— Смелее, Маруся! — подмигнул Измаил.
Маше стало весело. С лихостью бывалого матроса она принялась драить пол. Она была готова каждый день мыть длинные-длинные коридоры, избитые сотнями ног, лишь бы всегда у нее на душе было так легко, было такое согласие с Измаилом.
Мысли перескакивали с одного на другое. Маша не могла о чем-то упорно и подолгу думать. Она жила чувствами.
Общежитие она непременно полюбит. Оно похоже на манеж. Все на виду, в открытую, много смеха и стремительного доверия. Войдет человек: два-три взгляда, шутка — и уже свой. Или совершенно чужой, навсегда...
Она узнает и полюбит коммуну, куда Измаил ввел и ее ради экономии семейных денег. Она научится бережно переставлять влюбленные пары, она постарается быть здесь своей...
— Готово? — негромко окликнул ее Измаил.
— Сейчас!
Они вынесли грязную воду, сложили ведра, тряпки и отправились умываться.
Возвращаясь из умывальника, Маша не могла не полюбоваться на свою работу: влажные половицы, протертые до блеска панели и батареи. И среди этой обновленной чистоты — островки влюбленных.
— Майка, хорошо-то как! — прошептала она. Измаил благодарно улыбнулся, обнял ее.
— Наш дом, Маруся, самый шумный, но самый... Понимаешь меня?
— Да. Прекрасный.
— Давай постоим, — предложил Измаил.
Маша прислонилась к стене. Теперь они ничем не отличались от молчаливых пар по соседству. Измаил осторожно приподнял Машино лицо:
— Загрустила?
— Нет, что ты! — Маша посмотрела на мужа долгим, преданным взглядом.
— Вот и отлично! А я думал — загрустила... И вдруг он улыбнулся:
— Слушай, Маруся, ты какая-то новая?..
— Брось... Я такая же, — Маша попыталась высвободиться из его рук.
— Нет, новая! — и он притронулся губами к левому глазу.
Маша засмущалась и отшутилась:
— Вот куплю несмываемую тушь, буду всегда старая!
— Не надо! Так лучше...
В эту ночь они долго шептались. До тех пор, пока не пробежал последний трамвай, играя голубыми искрами.
— Я все равно не пустил бы тебя никуда, — признался Измаил. — Ты — моя.
— Ладно... — шептала она доверчиво. — Попробую... А все-таки жаль, что ты не гимнаст!
Измаил усмехнулся:
— Я геофизик. Это почти одно и то же.
— ...Мы бы с тобой сели в поезд... Или в автобус... У нас в цирке такой голубенький автобус, с цветными занавесками... Когда мы едем по городу, мальчишки показывают пальцем и кричат: «Клоуны приехали!»
Она помолчала, вспомнив свои колебания, мучения, и с какой-то старческой мудростью сказала:
— Знаешь, Майка, мы — лучшие семьянины в мире!
— Это еще почему?
— Не смейся! Пойми: не больше месяца мы живем на одном месте, в каком-нибудь городе. Ведь нам надо менять не номер, а публику. Мы же не театр! Кругом все чужое, незнакомое... Вот мы и сбиваемся в тесную кучку. А кто семейные — те и не ссорятся до самой смерти...
— Значит, мне повезло, — сказал Измаил, целуя ее.
***
На другой день, с самого утра Маша была неестественно беспечной и возбужденной. Проводила Измаила на лекции; похохотала с Гришкой, потом навестила Лиду.
Но к вечеру ей стало невмоготу: в семь часов уезжал цирк.
Маша заторопилась, стала лихорадочно переодеваться и от растерянности оделась как-то небрежно, пестро.
Ветер куролесил по улицам. Парки оголились, стали просторными. Люди шли торопливо.
В городском саду разбирали карусели. На летней эстраде было полно листьев — искателей затишья и приюта. Микрофон, от дождя одетый в кожаный колпачок, походил на невеселого гнома.
Все словно собралось в отъезд.
Но на рекламных щитах еще висели цирковые афиши: «Клоунада. Воздушные гимнасты. Артисты Кадыр-Гулям, семейный номер...»
От внезапного ветра, пронизавшего все тело, Маша запахнулась плотнее в плащ.
Вокзал ее встретил тем же неустойчивым ветром, гудками маневровых.
Маше сразу бросилась в глаза на пустынном перроне группа знакомых артистов. Все продрогли. Все закутаны в темные плащи, дорожные шарфы, пледы. Все с озабоченными лицами.
Маша подошла к ним с робостью, поискала глазами тетку. Ее не было. Оказалось, что Серафима ушла договариваться о провозе собак.
Клоун Витя, необычайно худой в своем коротком плаще, был сильно пьян. Он сидел на клетке с собачкой, то и дело съезжая с нее.
— А, Мари! Гуд ивнинг! — приветствовал он Машу.
— Добрый вечер... — К сердцу Маши прихлынула теплая волна жалости и любви к этому человеку. Витя изредка срывался, и тогда все отчетливо видели, как ему одиноко и как стыдно за свой срыв.
Она помогла Вите сесть прочнее.
— Мерси... — пробормотал он. — Х-хочешь, расскажу быль? Ты ведь обожаешь веселенькое...
— Расскажи.
— Иду я, пардон, на вокзал... Боюсь опоздать, спешу... Джонка моя в руках.
Он шлепнул ладонью по верху клетки. Джонка с неудовольствием заворчала на хозяина.
— Останавливает меня малец, этакий семи-го-до-валый... Басит: «Слушай, дяденька, подари мне своего пса, когда помрешь!» Я чуть не умер со смеху.
Словно в подтверждение, Витя захохотал и раскашлялся.
Маша улыбнулась с усилием.
— Да... весело!..
В одну минуту в памяти пролетел весь прошедший сезон: публика, аплодисменты... Почти у каждого артиста — намек или надежда на любовь, знакомства... А теперь вот — никого. Кроме Маши, никто не пришел их проводить.
«Что ж, — подумала Маша, силясь быть невозмутимой и гордой за близких людей. — Мы, артисты, сродни перелетным птицам. Тех тоже только встречают...»
Неожиданно все засобирались, подхватили чемоданы. Музыканты — свои инструменты.
Маша подняла клетку с Джонкой и повела нетвердо переступающего Витю к вагону.
Там они и встретили строгую Серафиму. Увидев своих, она бросилась навстречу. Укоризненно посмотрев на Витю, Серафима помогла ему взобраться на подножку; подсадила и Машу, как если бы Маша ехала тоже.
В вагоне Маша торопливо расцеловалась со всеми.
— Не задерживайся здесь! Без нас все равно пропадешь! — шутливо наказал ей Витя.
С занывшими от дружеских пожатий ладонями Маша спрыгнула на перрон, прямо к тете Симе.
Серафима растерянно смотрела на нее, до сих пор не веря, что Маша не едет, остается.
Маша уткнулась лицом в ее шуршащий плащ и заплакала.
— Ну, ну... — грубовато сказала Серафима. — Не надрывай! А то подумаю, что ты не умеешь жить своим умом!
Они не отходили друг от друга до самого отправления поезда.
— Отъезжающие, прошу в вагон! — не глядя на них, деликатно сказала проводница.
Тетя Сима охнула, в последний раз стиснула Машино лицо мягкими ладонями. Полезла на подножку. И было видно, что она грузная, старая и, наверное, очень несчастная.
Сердце Маши надрывалось от горя: «Что сказать?! Как утешить? Как?!»
Поезд тронулся. Маша пошла вдоль вагона, учащая шаги. Мелькнули знакомые, дорогие лица. Клоун Витя спал, прислонившись седым виском к стеклу: не дождался последней минуты, чтобы помахать Маше рукой. Беззвучно залаяла выпущенная из клетки Джонка...
И вот — никого. Ни поезда, ни гудков, ни даже ветра.
Маша побрела домой.
Что-то родное, привычно-многолетнее сейчас оторвалось от ее жизни. Казалось бы, на смену должна прийти пустота, отчаяние. Но отчаяния она пока не чувствовала. Или не поняла.
Под окнами общежития прощалась стайка девчонок. Они давно порывались проститься, но все не могли.
Наконец одна решительно сказала:
— Кадыр-Гулям!
— Гулям-Кадыр! — ответили ей остальные.
Расхохотались — и разошлись.
«Студентки, — подумала о них ласково Маша. — Ишь, приспособили фамилию наших Кадыров...»
И сразу же, где-то в глубине души, шевельнулась грустная мысль: «Только-то всего и осталось от нашего цирка?»
Теперь почти каждый день для Маши начинался так. В восемь утра Измаил хватал тетради, ручку и мчался на лекции. Маша поднималась вместе с ним, провожала и — оставалась одна.
На этаже становилось тихо-тихо. Не хлопали двери, не звучал смех, не стучали девчоночьи каблучки.
