— Хватай дальше!
Бойцы недоверчиво поглядывали на этих «грамотеев», не верили им, а все же сомневались. А шептуны распалялись с каждой минутой все более:
— Голод начался!
— Слыхали? Особенно в Ростове и Новочеркасске.
— Брехня, — осаживал расходившегося шептуна кто-нибудь из бойцов.
— Брехня, говоришь? Пожалуйста. — И «грамотей» моментально извлекал из кармана газету, тыкал пальцем в непонятные слова.
— На, почитай, почитай, а потом кричи.
— Да ты мне русскую газетку дай, я тебе прочту.
Однажды пришел в лагерь молодой юнкер. Был он похож и на немца и на русского. По-русски говорил чисто, без акцента, только слова расставлял как-то по-книжному.
— Вы вот говорите — советская власть, — снисходительно усмехался он, — значит, в органы управления страной входят выборные от народа, то есть крестьяне, рабочие и так далее. Но ведь вы забыли один маленький факт: у вас пятьдесят процентов населения безграмотны, значит, управлять-то страной, а следовательно и вами, будут культурные люди, интеллигенция, а не вы, потому что вас нужно предварительно обучить грамоте. А интеллигенция не с вами.
Дениска оглушительно засмеялся. Юнкер аж вздрогнул:
— Что — неправда?
— Может, и правда, а только по-вашему не выйдет. Не за то боролись!
Дениска, низкорослый, широкий, с худым, словно изнутри обожженным лицом, подошел вплотную к юнкеру. Тот невольно попятился.
— Шел бы ты отсюда, господин юнкер… Долго ли до греха… Видишь, какой народ горячий. Может вспомнить, как вашего брата рубали и под Ростовом, и под Новочеркасском…
Юнкер ушел, но с этого утра, как нарочно, стал чуть ли не ежедневно появляться в лагере. И обязательно здоровался с Дениской. Чем-то привлекал его этот молодой красноармеец, и юнкеру хотелось во что бы то ни стало «приручить» Дениску.
— Здравствуйте, господин большевик, — кивал юнкер.
— Здорово, недорезанный, — отвечал Дениска полудружелюбно.
— Не угодно ли? — Юнкер извлекал из кармана портсигар, протягивал душистые сигареты.
— Не смею отказаться, — усмехался Дениска, осторожно выгребая почти все содержимое портсигара.
Юнкер смеялся, обнажая ровный ряд белых зубов.
— Вы в городе нашем были?
— Был, в самом центре.
— Где это?
— В тюрьме.
Брови юнкера приподнялись, но сейчас же опустились вновь.
— У вас нет желания пройтись по городу, погулять?
Дениска недоверчиво пожал плечами: «Кто, мол, меня выпустит?»
— Без шуток, пойдемте, пройдетесь немного, посмотрите город. Вам, вероятно, надоело уже в лагере?
— Надоело!
У ворот часовые подозрительно смерили взглядом Дениску, но он прошел рядом с юнкером, и они ничего не сказали…
Город, освещенный множеством электрических фонарей, был чист и опрятен. По тротуарам гуляли нарядные мужчины и женщины. Изредка юнкер отдавал честь какому-нибудь офицеру.
Остановились на мосту. Маленькая речушка, закованная в бетон, несла игрушечные пароходики. Вспомнил Дениска широкий, шумный, затопивший луга Донец, отвесные скалы, нависшие над водой, а в самой воде зеленое колеблющееся отражение берега. Редко кто проедет по Донцу в лодке, спускаясь вниз по течению, и пустынно плещется он, стиснутый скалами и садами…
«А здесь — культура», — думает Дениска.
Пароходик пискнул, распустил за собою шлейф дыма, побежал вниз по речке.
— Германия вся изрезана судоходными реками, — словно угадывая мысли Дениски, сказал юнкер. — Мы в последнее время сами роем вот такие каналы, выбирая торф, а потом пускаем по ним вот такие суда-игрушки.
— Да, культура! — соглашается вслух Дениска.
Юнкер усмехается:
— Понятно, вам еще далеко до Германии. Вы — Азия.
Дениска от обиды сжал кулаки, но заставил себя промолчать. Свернули в опрятный переулок. Витрины магазинов были завалены увесистыми балыками, окороками, банками консервов. Дениска, глотая слюну, смотрел на стекла.
— Вы не догадываетесь, куда я вас веду?
— Нет… Впрочем, мне все равно.
— Вот как? Да, русского человека трудно чем-либо заинтересовать, и вся его жизнь складывалась согласно с его инертным характером.
— Это верно, мы люди с характером, — проговорил Дениска.
Остановились около небольшого домика.
— Мой дом, заходите.
Прошли через коридор и гостиную. Дениска неуклюже цеплялся о притолоки дверей и конфузливо извинялся. Из боковой комнаты вышла навстречу девушка. Дениска испуганно зацепил ногой стол, чуть не опрокинул его. Из-под кубанки на лоб пополз липкий пот, пощипывая глаза. Прошли в следующую комнату. Сели.
— Вы осматривайтесь. Я сейчас.
Юнкер ушел, оставив за собой приоткрытую дверь, через которую была видна спальня. Из гостиной слышался смех. Через минуту юнкер вернулся и уселся поглубже в кресло. Беседа не клеилась. Дениска со скукой водил глазами по стенам комнаты, которая казалась маленькой от множества вещей, умело расставленных, видимо, заботливой женской рукой.
На пороге появилась девушка с подносом в руках.
— Мы сейчас будем кофе пить.
— Не пью. С детства не привык к кофе.
— Видите, вы даже и в этом азиат, — улыбаясь, сказал юнкер.
— А что ж турки — европейцы? Они его почем зря хлебают, — ответил Дениска.
Юнкер покраснел, подвинул к Дениске бутерброд с маслом:
— Ну, ешьте это.
— Это можно, — оскалил зубы Дениска. — Небось, и хлеб и масло наши? Русские либо украинские?
Юнкер вдруг встал, с шумом отодвинул кресло:
— Вы… вы… — запинаясь от ярости, проговорил он, — яркий представитель разнузданной большевистской расы, которая обязана нам гостеприимством.
Дениска захохотал и внезапно смолк, приподнимаясь.
— Ты что ж, господин юнкер, может, меня за кусок нашего же хлеба купить хочешь? — Дениска с грохотом выскочил из-за стола и, нечаянно задев плечом вазу, стоявшую на подоконнике, выбежал в коридор.
Из гостиной показалась девушка, торопливо открыла ему наружную дверь. На улице Дениска взволнованно зашагал по тротуару, не обращая внимания на подозрительные взгляды прохожих. В лагерь вошел обрадованный, как домой. Колосок спал, укрывшись буркой.
— Слышь, Мишак, а Мишак, спишь? А то б я тебе рассказал, как я сейчас с господином юнкером схлестнулся…
Дениска укрылся с головой, прижался к Колоску и уснул.
В середине сентября прошел слух об эвакуации лагеря.
Ранним утром Терентьич, обходя расположение полка, улыбаясь, говорил:
— Ну, «поехал казак на чужбину далеку». Собирайтесь, товарищи, завтра выступаем.
— Куда повезут-то, товарищ командир?
— В лагерь Цербст.
— Далеко?
— Далеко!
На следующий день полк в боевом строю прошел через городок. Полковой оркестр играл марш.
На углу группа рабочих слесарной мастерской возбужденно махала красноармейцам кепками.
Впереди рабочих, умеряя восторг толпы, стояли двое жандармов. Девушка-работница вскинула руку, бросила платок, один из бойцов ловко поймал его. Жандарм, улыбаясь, погрозил пальцем. Все были настроены благодушно, маленькая площадь у станции наполнилась шумом и смехом.
Дениска и Колосок присели, прислонившись спиной к ограде сквера, перекидываясь словами. По рядам ходили рабочие, протягивая мозолистые руки, крепко жали руки бойцам, а потом, опасливо оглядываясь на жандармов, совали красноармейцам хлеб, ветчину, табак, даже белье.
— Руссен — карош товарищ, — говорил немец, протягивая кулечек. — Их бин айн арбайтер — работник, ду бист руссише арбайтер — работник, карошо, — он тряс улыбающемуся бойцу руку, подходил к другому.
Около Дениски и Колоска остановились пожилой рабочий с женой. Жена заметив, что на Дениске порванная рубаха, что-то сказала мужу, жевавшему сигару. Тот улыбнулся, неожиданно снял с себя пиджак, протянул Дениске.
— Нет, нет, что вы, — тронутый до глубины души, замахал руками Дениска. — Я не возьму.
— Бери, Дениска, — сказал Колосок. — Этот не попрекнет, — и улыбнулся. — Бери для укрепления Интернационала!
— Да я… что ж я… Спасибо, брат, — с трудом проговорил Дениска, бережно пожимая своими ручищами руки немецкого рабочего и его жены.
В вагоны садились десятками, соблюдая порядок.
Внутри вагона было чисто, но пусто и прохладно. По перрону сновали жандармские офицеры. Поезд тихо тронулся, постепенно ускоряя ход. Дениска пролез к дверям, взглянул на уходившую платформу, улыбнулся: в группе провожающих он отыскал рабочего с женой.
— До свидания! — крикнул он, взмахивая широкой ладонью.
— До свидания!
Платформа промелькнула, растаяла вдали.
— Заводи песню, братцы.
И вот повел голоса мягкий тенор:
Сижу за решеткой, в темнице сырой,
Вскормленный в неволе орел молодой.
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном.
Поддакивали песне колеса, а в открытую дверь виднелась чужая степь, окутанная туманными облаками.
